Мир тесен - [110]

Три девчонки в одних платьицах приплясывали уже почти в усадьбе.

— Ванька!

— Ванька?! Ха-ха-ха! Ой, мамочка! Ха-ха-ха! — и побежали наперегонки, верно, к другому дому.

— Попростужаетесь, щерти! — крикнул им вслед Иван Иванович и повеселевший вернулся в комнату. — Штаны сменять ему надо, — думал он вслух. — Не дело в мокрых штанах Новый год встречать.

Он нашёл сухие чистые штаны и, встав перед правнуком на колени, едва снял с него мокрые, как тот проснулся и заревел. Прадед взял его, бесштанного, на руки и стал носить по комнате, раскачиваясь всем телом и напевая:

— А-а-а! Бай-бай-бай! У-у-у-у-у! — Но как он ни старался, Петр Иванович всё ревел и ревел.

Обе стрелки часов сошлись на двенадцати, и было слышно, как в далекой Москве гулко ударили куранты.

— Да что ж ты делаешь, окоянный! — вскрикнул Иван Иванович, просеменил к столу. Одной рукой придерживая правнука, другой торопливо налил стаканчик.

— С Новым годом! С новым счастьем! Расти большой!

Петр Иванович смолк, чтобы проследить, как прадед выпьет, а потом опять заревел. Реветь ему уже давно надоело, но он просто не знал, чем заняться. И когда прадед взял гусиную ножку и, разрывая поджаренную жирную гусиную кожу, добрался до темно-вишневого мяса, Петр Иванович, изловчившись, поймал его за бороду.

— Хыка! — воинственно крикнул он и, одной рукой держась за бороду прадеда, другой попытался отнять у него гусиную ножку.

— Их ты, лукавый какой! — развеселился Иван Иванович, но гусиную ногу отдал. И мало того, посадил Петра Ивановича на стол. Тот, держа добычу обеими руками, принялся с удовольствием её мусолить.

Старик выспался и чувствовал прилив жизненных сил. «Последний мой Новый год встречаю», — уверенно подумал он, и сердце его не сжалось от страха. Он выпил ещё стаканчик и совсем подобрел. Фёдор скромно, но настойчиво терся о его ноги.

— Ладно, хучь ты и тварь, а всё ш таки празднуй! — сказал ему Иван Иванович и бросил хороший кусок гусятины.

Фёдор заурчал от удовольствия и понёс мясо в уголок. Петр Иванович произвёл на столе, полный переворот и потребовал спустить его на пол. Прадед отнёс его на одеяло и сам уселся с ним рядом. Они стали катать друг дружке рассыпанные по одеялу мандарины, и им было очень весело.

Около двух часов ночи старик выпил ещё стопочку и решил, «что дитю спать время». «На воздух надо его вынести, подышит — и сразу сон сморит», — глядя на разыгравшегося правнука, сообразил Иван Иванович. Голову Петру Ивановичу он укутал двумя косынками и пуховым платком, обернул его в одеяльце, сам накинул полушубок, надел калоши и понес «дитё» на воздух. Петр Иванович, до этого такой веселый, на воздухе стал орать благим матом. Иван Иванович и пел и плясал ему, но ничего не помогало пока не обнаружил случайно, в чём дело. Дело было простое — он закутал Петра Ивановича так неловко, что обе его ноги торчали голые «на воздухе».

Едва старик разобрал постель и положил в неё Петра Ивановича, тот мгновенно затих и уснул. Иван Иванович лег рядом, прикорнув его, теплого, к своему ребристому боку. Заснул быстро. Спал крепко. Во сне видел свою молодость. Видел, как поил коня лет шестьдесят тому назад, конь фыркал, старался процедить густую от ила желто-серую воду. Проснулся оттого, что под боком стало мокро. Пощупал рукою — так и есть. Открыл глаза и сощурился — так ярко было в комнате. За ночь на стеклах намерзли белые узоры, и теперь солнышко оттаивало их, и уже был виден посреди окошка желтеющий кружок. Комната успела выстудиться, и воздух в ней стал прохладный и бодрый. Старик лежал на спине, глядел в чистый белый потолок, и на душе у него было покойно и светло. Он думал о сыне, погибшем на войне, думал о том, как это хорошо получилось, что сын оставил ему внука, Ваньку, а то бы не было сейчас Петра Ивановича, и вообще весь их корень сошёл бы на нет. Думал о том, что внук Ванька молодец: выучился на агронома и жену хорошую взял.

Он не вставал, боясь разбудить правнука, но тот уже и сам проснулся. И лез прадеду на грудь, улыбался и кричал: «Хыка!» И они стали целоваться на радостях. Фёдор, пригревшийся в ногах, встряхнулся и сел умываться. Умылись и хозяева.

— Глянь, как солнышко светит, пойдём погуляем. Тпруа! — предложил старик. Петр Иванович согласился, «тпруа» он любил. Помня о ночном конфузе, прадед надел на него двое штанов — голубые и красные, обул его в ладные валеночки, поверх пальто повязал пуховой платок, словом от Петра Ивановича один нос остался. Фёдор уже скребся у двери.

На улице было так ослепительно, что, выйдя за порог, все трое зажмурились. Радужная морозная пыль, поднимаясь от земли, сверкала между чёрными стволами яблонь. Снег лежал чистый, сухой, крепкий. Небо было голубое и ясное, и все вокруг было далеко видно. Сквозь голые сады усадеб было видно, как на Тереке крутились громадные дощатые колеса, увешанные ведрами, и одно из ведерок, цинковое, вспыхивало на солнце. Колеса эти вращал течением Терек, весной и летом они поднимали ведерками воду в усадьбы, а сейчас желоба из-под них были убраны, ведерки забыли снять, и они, подымая воду, выливали её обратно в реку. Глядя на эти колеса, старик вспомнил о том, что они точно так же вертелись тем летом, когда его единственный сын Егорка впервые пошёл по зелёной траве в этом саду: вертелись они и тогда, когда Егор уходил от родного порога на фронт, и теперь вертятся. «Много воды утекло, — подумал Иван Иванович, — и всё течет, течет…»