Мир тесен - [109]

— Можно бы подождать, да дитю спать время! — пробормотал он и, покачиваясь на усохших ногах, обутых в высокие цветные носки, подошёл к часам. Поддёрнул гирьку и обернулся к правнуку. Стоя на коленках, тот обеими руками держал Фёдора за уши и старался сесть на него верхом.

— Брощь кота мущить! — строго приказал Иван Иванович. — Пора праздновать!

Петр Иванович на секунду отвлекся от своего занятия, подняв прадедовски большие и светлые, но полные блеска глаза. Федор немедля воспользовался этим. Петр Иванович в последний миг пытался перехватить его пушистый темно-серый хвост, но опоздал — кот бросился под стол, а оттуда вспрыгнул на подоконник.

— Ма-а-а-а! — заревел обманутый Петр Иванович и тоже пополз под стол.

— Реви! Реви! Золотая слеза не выпадет! — утешил прадед.

Под столом было темно, и вдобавок мальчик никак не мог перелезть через поперечную перекладину, и поэтому заревел ещё громче. Прадед нагнулся, вытянул его из-под стола, посадил к себе на колени. Неожиданно увидев перед своими глазами накрытый стол, Петр Иванович смолк и позволил прадеду вставить себе в рот соску, болтавшуюся у него на груди на зелёной ленте в виде ордена.

Старик откупорил бутылку и налил маленький гранёный стаканчик.

— Ну-у-у! — почти грозно сказал он.

Фёдор прекратил умываться и почтителньо замер на подоконнике.

Петр Иванович выплюнул пустышку и потянулся испачканною чернилами рукою к бутылке.

— И откуда в тебе в такие лета стоко понятия! — ухмыльнулся прадед, подальше отставляя бутылку. — Старый годок, братец, проводим. Ты в этом году родился, и он всей твоей жизни главный и всего нашего роду козырный год, потому как опять же ты родился и вся наша фамилия дальше продвигаться будет, значит, путём тебя.

Петр Иванович самодовольно улыбнулся, словно понимал всё, что говорил прадед.

Иван Иванович по-молодецки, одним глотком, выпил водку.

— Фу-у-у! — подул перед собой, как на горячее. Наколол маленький огурчик, закусил. — Хороша-а! А, хороша-а!

Горячие токи разливались по его старому телу, будили медленную кровь.

В окошко с глухим шуршанием билась снежная замять и время от времени постукивала яблоневая ветка. От репродуктора, что на столбе у сельсовета, ветер доносил обрывки праздничной музыки. Старик выпил ещё стаканчик, стало совсем хорошо, молодо. Он почувствовал себя бодрым и веселым парнем на лугу…

— Восемьдесят четвертый годок! А? Слава богу, и руками и ногами владею! Стоко прожить при такой жизни — это тебе, Петр Иваныч, не шухры-мухры! Одних войнов скоко пережил, а? Пять штук!. Да хата два раза горела. Со всего роду сестёр, братьев, да и сынов один я остался. Спасибо, сынок мой последний, Егор, перед самой войной твоего отца произвёл на свет, а то бы и чего мы счас делали? — нежно гладя правнука по голове, говорил ему Иван Иванович.

Но скоро краткая хмельная бодрость обернулась тяжестью. Старик бормотал сиреневыми губами всё нескладнее и медленнее. Хотел ещё что-то сказать, но мысли его спутались и оборвались. Он склонил голову на плечо и уснул.

А Петр Иванович тем временем соскользнул незаметно с его колен на пол, выполз из-под стола на одеяло, разорвал книгу «О вкусной и здоровой пище», попробовал своими четырьмя зубами откусить ногу белому пластмассовому слону и, расстроенный неудачей, тоже уснул, уткнувшись лицом в ворох разрозненных листьев книги.

Хозяева спали. Тикали ходики. Фёдор, учуяв мышь, крался к старенькому шкафчику. Стукнула в окошко яблоневая ветка. Фёдор упустил добычу и ходил теперь по комнате хмурый, подняв хвост трубой, и глаза его мерцали недовольно. Проголодавшись, Фёдор мягко вспрыгнул на подоконник, а оттуда бесшумно перебрался на стол. Всё было хорошо — Фёдор уже нашёл тарелку с гусятиной и старался отодвинуть лапой крышку, которой она была накрыта, как вдруг Иван Иванович всхрапнул так громко, что Фёдор с испугу отпрянул в сторону, свалил вазу с мандаринами, и желтые шарики весело посыпались на лежавшего на полу Петра Ивановича.

— Стой! Стой! — вскрикнул Иван Иванович, подхватывая пошатнувшуюся бутылку. — У, щёрт! — погрозил он корявым пальцем Фёдору.

Вылез из-за стола, подошёл к часам. Они показывали половину двенадцатого.

Склонился над Петром Ивановичем, штаны у того как есть были мокрые.

«Надо бы и самому сходить…» — решил Иван Иванович. Надел остроносые литые калоши, вышел в темный коридорчик, нашарил рукой крючок, откинул. На дворе было светло от молодого снега и от луны, скользящей по бледному небу между чёрными яблонями. Ветер совсем утих, и недвижно, словно сеть, лежали на снегу по всему саду тёмно-синие тени от ветвей. Усадьба их была не огорожена и подходила к дороге. Иван Иванович прислушался: в разных концах станицы играли гармони, пели песни, визжали и хохотали, в ближних домах хлопали дверьми, а где-то совсем далеко лаяла собака, и казалось, сам воздух был напоён праздничной звонкой суматохой. Но вблизи всё было тихо. И он решил далеко не ходить.

— Дядя! Дядя! А как моего жениха звать?! — раздался вдруг от дороги звенящий девичий голос.

— Тьфу ты щёрт, и понуждаться не дадут! — пробормотал в сердцах Иван Иванович.