Мир тесен - [108]

После этого я в неё влюбился.

Как и всякий двоечник, я сидел на последней парте, у окна. Я всегда завоёвывал себе это место, потому что в окно можно было смотреть на улицу и, самое главное, ловить на стекле мух, которых я очень ценил.

Нора сидела на первой парте в среднем ряду. Из моего глухого угла было очень хорошо видно её белокурую голову. Я так любил на неё смотреть, что скоро стал различать голубую жилку на виске. И когда учительница «ведала» классу, что такое есть наречие, или «раскрывала бессмертные образы русской литературы», я оцепенело смотрел на тонкую голубую жилу и считал, сколько она сделает ударов, пока лихая мушиная тройка провезёт проволочную колесницу по крышке парты. Я перестал делать Норе подножки на переменах и однажды заявил бабушке, что мне необходимо купить ксилофон. Бабушка была растрогана тем обстоятельством, что я уже второй месяц учусь в новой школе и меня до сих пор не выгоняют, и дала мне денег. В воскресенье я пошёл на главную улицу города и купил полуигрушечный ксилофон.

Я поставил инструмент в сарае на бочку и день и ночь стучал деревянными палочками по звонким трубчатым ребрам. Единственное существо в этом мире, моя верная собака Пальма, понимала моё устремление стать музыкантом и, выступив на новогоднем концерте, поразить гордую Нору прямо в сердце. Моя верная Пальма приходила в сарай садилась напротив инструмента и, свесив красный мокрый язык на чёрные бархатистые губы, слушала.

Осиянный мечтой, я выбивал могучую заливистую дробь. В порыве переломил обе палочки, и пришлось выстрогать новые. В тех местах, где у меня получалось особенно выразительно, Пальма восхищенно подвывала и шевелила хвостом. Ах, Пальма, как я был благодарен ей в эти минуты!

Полтора месяца оставалось до Нового года, и я верил в успех.

Всё это было в тёплом городе, где не бывает зимы.

Однажды, на уроке физкультуры, мы играли в лапту. Маленький ворсистый мяч попал ко мне в руки. Оглядываясь, Нора бежала от меня. Её золотая коса дразнила и билась о плечики форменного коричневого платья.

Я хладнокровно прицелился и, широко размахнувшись, с восторженной силой запустил литой мяч.

Нора схватилась обеими руками за голову и упала на бок. Край платья подвернулся, и я увидел тонкую ногу в чулке, стянутую выше колена широкой зеленоватой резинкой, розовый просвет и голубое.

Игра остановилась. Все побежали к ней. А я стоял и чувствовал сладостное облегчение во всём теле, и руки дрожали от любви, и я улыбался, улыбался…

Нору подняли. Большой круглый синяк вспух у неё над глазом. А я всё улыбался чему-то совсем непонятному, могучему и упоительному.

В стае девчонок, заплаканная, ушла Нора. А я улыбался…

— Петлов, лазве мозно так бить? — сказал шепелявый физрук.

— Можно, — сказал я.

— Дикаль! Хулиган! Дикаль! — закричал физрук.

А я ушёл домой, даже не взяв портфеля: разве можно было зайти в класс, где могла быть она?

Придя домой, я вошёл в сарай и, взяв инструмент, изо всей силы ударил его об пол. Звонкие трубки разлетелись по углам. Пришла Пальма, понюхала трубки и не осудила меня — она всегда понимала хозяина.

Больше я не возвращался в эту школу. Я слышал, как бабушка объясняла соседке, что, наверно, мне нужно «пересидеть» годик, выждать переходный возраст. И бабушка дала мне отпуск до следующей осени. Я был очень благодарен бабушке и со следующей осени стал благопристойным мальчиком, а потом — благопристойным юношей.

Но больше уже никогда и никого мне не хотелось так сильно ударить мячиком.

ВПЕРЕД, ПЕТР ИВАНОВИЧ!

Родители уехали на мотоцикле встречать Новый год в город, а их оставили дома. Старому Ивану Ивановичу купили в сельпо поллитра, его правнуку, Петру Ивановичу, коробку конфет с голубой лентой, коту Фёдору ничего не купили. И уехали.

В комате было чисто и тепло, пахло сдобными пирогами и валерьянкой и ещё очень тонко и свежо хвоей — это в углу, на тумбочке, стояла маленькая елка, увешанная серебряным дождем. Петр Иванович, величаемый так прадедом за важность, сидел на разостланном посреди комнаты голубом стеганом одеяле и откручивал голову рыжему верблюду. Голова у верблюда была на резиновой пружине, и у Петра Ивановича не хватало силы её оторвать. Вокруг него по всему одеялу были разбросаны пузырьки из-под лекарств, десяток толстых и тонких книжек, розовый чернильный прибор с высохшими чернилами, раскрытая коробка конфет.

Кот Фёдор уже успел вылизать всю пролитую валерьянку и теперь хмельной, урча, катался по одеялу и ловил зубами свой хвост.

Прадед, Иван Иванович, склонив на грудь расчесанную к празднику бороду, сидел на голубом табурете у печки и тихонько посвистывал носом.

Неожиданно громко всхрапнув, Иван Иванович разбудил себя. Большими светлыми и странно пустыми глазами старик сначала поглядел на правнука и на кота, потом взгляд его поднялся к столу, накрытому для него заботливой невесткой, и, наконец, обратился к ходикам. Зелёные ходики на свежевыбеленной стене оттикивали последние часы старого года, сейчас они показывали половину девятого.

Старик поглядел на стол, на «Московскую», призывно мерцающую среди тарелок, накрытых белыми салфетками, и почувствовал, что у него нет больше сил бороться с дремотой и желанием…