Поезд ушёл из Москвы около полуночи.
Соседи по купе не понравились Славе. Старший из них, красивый рослый мужчина лет тридцати, два раза назвал его «солдатиком», а младший, щуплый невысокий юноша с чёрной, словно приклеенной бородой, показался ему пижоном.
Как только проводница отобрала билеты и принесла постель, все трое улеглись спать.
Слушая гул колёс, Слава думал о доме. «Слава, — писала ему мама в последнем письме, — не дождусь тебя, Славочка…» Он спешил. Он считал часы, минуты, секунды и выходило, что ехать до родного дома оставалось две тысячи минут, или сто двадцать тысяч секунд.
«Другим попадаются в попутчицы симпатичные девчонки, а мне всегда или мужики, или старухи», — огорчённо подумал Слава, повернулся лицом к перегородке и уснул крепким солдатским сном.
Проснувшись поутру, он взглянул на часы и засмеялся: пятьсот минут кануло в прошлое! За окном плыла ослепительно белая, тепло укрытая снегом, неоглядная степь. Тонко пахло лимоном. Славины попутчики пили чай.
— Вставайте, — дружелюбно улыбнулся бородач.
Умываясь, Слава с неудовольствием поглядывал в зеркало. Ему всегда казалось, что он некрасив: «Уши, как у осла, лоб низкий, глаза непонятного цвета». Слава сильно преувеличивал. Уши у него были чуть больше обыкновенных; глаза серо-зелёные, миндалевидные; лоб высокий, чистый; зубы ровные, белые. Если ещё добавить, что от всего облика Славы веяло юношеской чистотой и здоровьем, то следует сказать, что он зря расстраивался и наговаривал на себя.
Слава вернулся в купе румяный, бодрый, казалось, каждая кровинка его молодого сильного тела пробудилась от сна навстречу солнечному мартовскому утру.
— Как у нас говорят: «Биринжи инсана к «айдади»[1], — сказал бородач, пододвигая Славе стакан круто заваренного горячего чая в мельхиоровом подстаканнике.
— Икинджи жана файдади[2], — подхватил Слава, и оба рассмеялись. — Вы азербайджанец?
— Нет. Просто знаю азербайджанский. Я дагестанец.
— Земляки. Будем знакомы: Слава!
— Сергей Алимович! — назвался бородатый юноша, пожимая Славину руку.
— Я тоже ваш земляк, меня зовут Борисом, — устало улыбнувшись, представился старший. — Садись сюда, отец, здесь удобней, — сказал он Славе, уступая место за столиком, — вот колбаса, сыр нажимай, не стесняйся. В отпуск?
— Нет, совсем. Демобилизовался.
— Ну! По такому поводу и хлопнуть не грех. Может, коньячку? У меня есть.
— Спасибо, — покраснел Слава, — я не пью.
— Ну и вымотался я в этой Москве, до чёртиков!
— В командировке были? — спросил Сергей Алимович.
— Что-то в этом роде. Диссертацию защищал.
— О-о! — протянул Сергей Алимович, и Слава отметил, что в его маленьких, близко посаженных карих глазах невольно засветился огонёк восхищения. — А я был в Ленинграде, в нашем НИИ, возил образцы бетона.
— Ты где работаешь?
— В горах, на строительстве гидростанции.
— Лаборантом?
— Что-то в этом роде, — сдерживая улыбку, сказал Сергей Алимович, — начальником экспериментальных работ строительства.
— A-а! Интересно. Ваша газетка? — Борис взял со столика многотиражку.
— Наша.
«Гидростроевец» — прочитал Слава название газеты.
Борис развернул её, пробежал глазами, зевнул:
— Ночью плохо спал, в голове туман, лучше ещё придавить.
— Вы что окончили? — поинтересовался у Сергея Алимовича Слава.
— Бакинский политехнический, строительный факультет.
— Давно?
— В прошлом году. Мне уже двадцать три.
«Всего на год старше, а уже инженер, а я…» Славу очень волновало что ему «уже двадцать два, а он ещё никто».
— Я перед армией тоже начинал учиться. В нашем университете, на филфаке. Исключили.
— За что?
— За драку. Была у нас межвузовская неделя дружбы, из четырнадцати городов приехали. Так глупо вышло… Там и драки, как следует, не было. Он меня ударил, я ответил. Через минуту нас растащили, а разговору было на год.
— Бывает, — улыбнулся Сергей Алимович. — Можно восстановиться.
— Я лучше поступлю на отделение журналистики в Москве или Ленинграде. А вы на стройку приехали по распределению?
— Да. Я там в прошлом году был на практике, понравилось. Тогда начальником экспериментальных работ был Трофимов, очень хороший, мыслящий инженер. Его осенью перевели в Карелию. Должен был приехать человек из Москвы — не приехал. И теперь я, как полковник Скалозуб: «Вакансии на все места открыты — иных уж нет, иные перебиты». Приезжайте к нам, не пожалеете, у нас много работы.
— Спасибо. Я бы с удовольствием, но мама… и так три года дома не был — и опять уезжать. Нет, спасибо.
— Я ведь из ваших мест, на речке Бахтияровне жил, в детском доме. Одиннадцать лет — с шести до семнадцати, — сказал Сергей Алимович.
— Вы детдомовский?
— Да. Но у нас был отличный детдом. Так что можете меня не жалеть.
— Родных не помните?
— Нет. Из того, что было до детского дома я почти ничего не помню. Что-то смутно мерещится, как отец взял меня за руку и посадил верхом на козу. Вот эту козу я хорошо помню, чёрная красивая коза. А потом помню базар в вашем городе. Не знаю, как я попал на этот базар, помню только, что я был уверен, что найду там своих родителей. Упорно искал их, целый день толкался в толпе, а когда стемнело и базар опустел, забился в широкую щель между ларьками и уснул на остывающей земле. Я точно помню и никогда не забуду, что мне снился чисто подметенный двор, большое грушевое дерево, и будто еду я по двору верхом на нашей чёрной козе. Вдруг коза взбрыкнула, и я полетел вниз головой, больно ударился и проснулся. Было совсем светло и уже жарко. «Вылезай», — сказал милиционер. Так началась моя детдомовская жизнь.
