Мир тесен - [2]

Вот говорят, мол, один в поле не воин. Чушь! Если человек энергичен, честен, упорен, если он для людей, а не для себя, то такой человек у нас многое может сделать, очень многое. Взять наш детдом. Глиняный сарай из двух комнат, солома на полу, пятачок земли, окруженный колючей проволокой — таким раньше был наш детдом. Все мы только и мечтали о том, как бы удрать «на волю». Но вот пришёл новый директор, и всё изменилось. Если бы я был писателем, я бы первым долгом написал книгу о нашем директоре. Он научил всех нас самому главному: быть хозяевами своего слова и хорошо делать всякую работу. Он нам говорил: «Ребята, если вы копаете огород, то копайте его так, чтобы потом не нужно было за вас перекапывать, если вы решаете задачу по арифметике, то решайте её так, чтобы потом не нужно было к ней возвращаться, если вы делаете физзарядку, то делайте её так, чтобы каждая ваша мышца напрягалась. Ничего не делайте в полсилы, кое-как». Он уходил из детдома после отбоя, а приходил задолго до подъёма. А у него была семья, свои дети.

Рядом с детдомом тянулась огромная пустошь междуречья. Однажды нашему директору пришла мысль, что эту землю можно сделать полезной. Все говорили, что корчевать и планировать пустошь — бессмысленное занятие. А когда в первый же год мы собрали на бросовой земле, казалось, немыслимый урожай, соседний колхоз стал судиться за эту землю, будто бы эта земля колхозная. Но ничего не высудил. Наш директор доказал, что по законам земля междуречья юридически ничья, и, в конце концов, её отдали на вечное пользование нашему детскому дому. А сколько он потратил нервов, сколько писал, сколько ездил! Он так измотал районное и прочее начальство, что нам и трактор дали и две автомашины. А потом мы пошли богатеть год от года. Мы почувствовали вкус к работе. Мы работали и жили с восторгом, он сумел превратить каждый наш день в упоительную игру. Сейчас наш детдом — это двенадцать высоких просторных корпусов, стоящих среди роскошного гранатового сада в шесть гектаров, а рядом ещё двенадцать гектаров приусадебного участка. У нас клуб на сто шестьдесят мест. Да что там перечислять! Хватит того, что я вам скажу, что одного только реквизита куплено артистам нашего детдомовского ансамбля на сто двадцать тысяч рублей старыми деньгами.

Сергей Алимович говорил всё это так напористо, как будто Слава не соглашался с ним, как будто он не вполне верил в существование замечательного директора образцового детского дома.

— Сосиск, кепир, сосиск! — раздался хриплый голос разносчицы из вагона-ресторана.

Слава успел выскочить из купе раньше Сергея Алимовича, но тот всё равно не позволил ему расплатиться за две порции сосисок и две бутылки кефира. Оба совали разносчице деньги, оба наперебой требовали получить за «всё». Она сначала замешкалась, потом взяла деньги у Сергея Алимовича, а Славе сказала:

— Солдат акча ёк. Солдат не берём, — и по-матерински тепло улыбнулась ему.

— А хлеб у вас есть?

— Хлеб ёк. — Разносчица подхватила смуглой рукой плетеную корзину с бутылками кефира.

— Ладно, проживём без хлеба, — вздохнул Сергей Алимович.

За окном вагона мелькали чёрные лесополосы с лениво перелетающими воронами, далёкие острова селений, безлюдные просёлочные дороги. За разговорами они не заметили, как стемнело.

— Помню, когда я приехал в Баку поступать в институт, мест в общежитии не было, — рассказывал Сергей Алимович. — Найти угол и платить за него — денег не было. Я или потерял те деньги, что дали мне в детдоме, или у меня вытащили в поезде — не знаю. Осталось у меня всего сто рублей старыми деньгами. Та сотня, что директор сунул мне у поезда лично от себя, и она была в другом кармане. Так что всё время приёмных экзаменов я ночевал в кустах около института, а заниматься ходил в баню, там в вестибюле было чисто, светло. Как только узнал, что приняли в институт, сразу дал телеграмму домой, в детдом. Потом мне рассказали, что директор зачитывал её на линейке.

— А наш Борис всё спит, — сказал Слава, — как будто на десять лет вперед хочет выспаться. И голод его не разбудил. — Слава взял в руки уже прочитанную им от корки до корки газету «Гидростроевец». Прочёл вслух: «Редактор А. Смирнов». Молодой этот ваш редактор?

— Старый. Лет тридцать пять, а то и больше. Книгу пишет о стройке.

— Да? Как интересно!

— Он специально приехал, чтобы книгу писать. У нас ведь есть о чём. — Сергей Алимович снял со столика пустые бутылки из-под кефира, поставил их на пол. — Вот, что меня больше всего волнует, — вдруг горячо сказал он, — то, что мы сосиски ели и кефир пили без хлеба. Кажется, чего проще: несёшь сосиски, кефир, неси и хлеб. Нет. Не принесла. Разве хлеба нет? Уверен, что его у них навалом. Нет желания. Есть полнейшее равнодушие. Вы видели сколько техники валяется на станциях! А ведь её делали люди, соревновались, перевыполняли планы. А теперь она валяется, валяется, пропадает под открытым небом. А где-то её ждут, где-то она позарез нужна. У нас нет безработицы — это факт. Но у нас не все дорожат своей работой — это тоже факт. Отсюда вся наша неэкономность, нерасчетливость, пустая трата сил и денег. Недобросовестность и безответственность — вот что нам мешает больше всего. Не знаю, откуда это берется? Ведь все люди, в принципе, глубоко уважают добросовестность, всегда её замечают. Помню, на первой студенческой практике попал я на работу в столярный цех. Со мной было ещё человек десять студентов. Все они работали еле-еле, больше курили, рассказывали анекдоты, дурачились. А я с семи утра и до четырех дня сновал по цеху, как челнок, вкалывал так, как нас учили в детдоме. И вот пришло время получки. Всем выписали за месяц по шестьсот рублей старыми деньгами. И мне тоже. Немножко обидно было. Расписался я за свои шестьсот рублей и пошел в цех попращаться с рабочими, практика-то кончилась. Захожу, меня подзывает мастер. Рядом с ним стоят столяры. Мастер протягивает мне пачку денег. «Возьми, — говорит, — мы видели, как ты работал, вот и решили сложиться. Бери, бери, студент». Я, помню, чуть не заплакал от такого признания моего труда. О-о! — посмотрел он на часы. — Мне скоро вставать, скоро Минводы.