Мир - [36]

И «проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою»[89]. И не в одном только неверии заключался грех Энока… И так внезапно это случилось! И так нежданно! Он не соображал ничего; ему казалось — вот она, надежда, как всегда; и вдруг падение; он сотворил худший грех — он, чадо Божье!

Чем больше Энок размышлял, тем большим становился грех; в нём поселился страх, и он потерял мир. Грянуло возмездие. Энок ходил подавленный и безразличный; вся его детская радость улетучилась; почти с испугом и неохотно он обращался к Писанию и к молитвам — ничто не помогало, ибо Господь лишил его надежды своей. Мирские скорби и заботы овладевали им каждый миг, и Энок с ужасом думал, как легко дьяволу одурачить его теперь, когда он подступил к нему вплотную. Бывали дни, когда Энок ощущал такую безнадёжность и безразличие, что ему казалось, будто жизнь угасла; единственное, что он осознавал, — стремление к Богу, слабое, беспокойное стремление, подобное крохотной дрожащей искре. Это была его вера; Энок понимал это; но вера его была такой безжизненной, что в ней не было ни утешения, ни прочности; и молитва его была такой скудной, что она едва ли могла вознестись до трона Господня и Агнца.

XVI

Сена в этом году было немного, и скотину пришлось кормить чем попало. Неплохо шла рябиновая кора; старые рябины падали одна за другой, так что в конце концов осталась лишь пара самых старых, одна с сорочьим гнездом, другая — совсем одряхлевшая. Усадьба казалась на удивление пустой и голой. Хорошо ещё, что осталась старая ива; Эноку очень хотелось и её срубить, ибо с ней «было связано суеверие»: отец Энока считал её деревом, приносящим удачу. Но пока она росла чуть к северо-западу от дома.

…Однажды обитатели усадьбы выскабливали буланую лошадь, как вдруг явился Саломон Стурбрекке на повозке с Ларсом-приживальщиком. Анна вздохнула; теперь им предстоит малоприятная беседа. Из того сброда, что околачивался в округе, Ларс Роттехолен был хуже всех.

Он был набитый дурак, полудитя и полузверёныш, и более того — он не умел правильно говорить, хотя ему стукнуло уже сорок лет. Ходить как следует он тоже не мог: плёлся со своей клюкой, как старик, тряся и дрожа своей обвисшей головой. Внешний вид его также был неприятен: серое сальное лицо, вечно потеющее, с глухой, звериной ухмылкой и маленькими, блёклыми тупыми глазками. Но самое худшее было то, что он не имел чувства стыда; просто ужасно было, когда он оказывался в доме рядом с детьми. Анна как-то раз наткнулась на Гуннара и Каролуса, когда они лежали на сеновале и обращались с ним, как с… она злилась, стоило ей только подумать об этом. И это подобие человека должно было обретаться здесь три дня…

— Привет дому вашему! — торжественно провозгласил старый Соломон; говорил он, как будто сам Наполеон. Но у Соломона речь выходила с присвистом, ибо он был уже в возрасте.

— Да, явился я с Ларсом, и не ожидал, что мне здесь будут рады!.. Так! Входи же, корова! Да сядь к печке, чтоб никто тебя не видел. Ей-богу, ты не сказать чтоб чистенький, ни спереди, ни сзади. Так; спрячься хорошо; да подбери задницу. И барахло своё тоже. Вот… тут и сиди.

Ларс пробрался в печной закуток, пятясь задом, высоким поросячьим тенором пища нечто непонятное: «Ёх! Ёх-ёх; ёх! Эх! Хе-хе». — А потом он захихикал: «Хэ-эх! Ха-ах! Ха-э! Хах!»

— Да, ты тоже осмелился выбраться из дома в такую погоду, Соломон, — отвечал Энок громко. — Ты постарел. Как твои дела?

— Спасибо, Энок! Я скажу, как Торкель Туаланд: всё больше ворчу и всё меньше сил; это старость, как видишь! — он вздохнул и уселся. — Да, чёрт подери!

— Ты ещё ругаешься, в таком-то возрасте?

— Чего? Тебе следует кричать, когда говоришь со мной; я слышу не больше, чем эта стенка! Ругаюсь? — Старый Соломон безразлично поглядел на Энока своими старыми желтеющими совиными глазками. — Да, ругаюсь чуток, разумеется, и это худо; красть и ругаться — удел цыганья. Но в прочем тебе лучше побеспокоиться о себе самом.

Он упёрся клюкой в пол и вытянулся:

— Это правда, что в народе говорят, будто ты рехнулся?

Это вышло так прямо и беспардонно, что впору было рассмеяться. Он был всё таким же старым клоуном, Соломон.

— Ничего смешного в этом нет, — резко отвечал он, — ибо если всё, что говорят — правда, то тебя давным-давно пора забрать в сумасшедший дом.

— О да; «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие»[90]…

— Чего?

— «Для Иудеев соблазн»…

— Вот именно, «соблазн»! Можешь повторить ещё раз! Что, мир, похоже, не больно подходит тебе? Думаешь, ты на небесах сядешь выше всех нас, потому что делаешь одолжение всяким нехристям? Чёрт возьми, я думаю, тебе пора бы образумиться!

— Мирское глумление… нам следует принимать с радостью.

— Чего? Ни черта подобного! Ведь ты заслуживаешь глумления! Хе! Разве ты не слыхал о тех, которые любят читать долгие молитвы, что их и за людей не считают? Ты думаешь, Господь Бог очень беспокоится о твоих завываниях? Говорят, ты лежишь, и орёшь, и воешь по воскресеньям целыми днями, прямо как кошка во время течки! Мне сдаётся, наш Господь согласен со мной, что, ей-богу, Энок Хове мог бы придумать что-нибудь, от чего было бы больше толку!