Мир - [37]

— Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия; ибо о сём надобно судить духовно![91]

— Чаво? Не лезь ко мне со своими библейскими словечками и распятиями; я такой старый, что гожусь тебе в отцы! Я повидал этот мир больше, чем ты; хаугианцы считают, будто Господь — какой-то мошенник, а ты думаешь ещё хуже, но я буду защищать Его от вашей хулы, да, я буду! У нас когда-то были добрые пасторы; вот старый Юэль был лучше всех, это я говорю; он не верил этим басням об аде, ад годится лишь для мошенников и прохвостов, к тому же, чёрт возьми, не все они его заслуживают, а коли мы живём как порядочные люди и делаем всё на совесть, как можем, — разве мы не дети Божьи? Думаешь, Он не знает, на что мы годимся, — ещё до того, как мы появляемся на свет? И если Он и должен отправлять кого-то в ад, то разве только таких, которые думают о Нём так плохо, что полагают, будто Он хочет поступать так со всеми людьми; и если ты за это своё нытье и причитания не отправишься в ад, то на небеса, чёрт подери, ты точно не попадёшь; вот моё мнение!

Энок вздохнул. Бедный старик!

Вошла Анна с кружкой пива и предложила Саломону; он поблагодарил и выпил.

— Спасибо тебе, Анна; ты всегда была такой доброй!

Выпив, он тотчас же поднялся и засобирался.

— Ступай приготовь мне мою лошадь, ты, болван! — прорычал он Каролусу; тот побежал.

— Хэ-эх! Хэ-эх! Хэ-эх! — закатился дурачок Ларс в печном закутке.

— Нет, может быть, ты ещё посидишь и чего-нибудь поешь? — предложила Анна Соломону.

— Нет, не хочу, Анна. Такие, как вот этот возле печки, — более подходящая компания для твоего мужа, чем я; это варварство мне не по нутру, нет!

— О, тебе лучше ещё немного посидеть, — вставил Энок.

— Чего? Нет уж; но коли ты хочешь мне что-нибудь сказать, — говори; я, чёрт подери, не из тех, кто млеет от библейских словечек!

— Тебе нужно помнить, что ты уже стар, Соломон. Жених может прийти раньше, чем ты ждёшь.

— Что ещё за жених?

— Тот, кто хотел бы стать женихом души твоей, Соломон.

Соломон сплюнул.

— Если я хочу, чтоб ты поговорил со мной, то говори как нормальный человек, а не как хаугеанец!

— Мне сдаётся, тебе не так долго осталось жить!

— Мне тоже так кажется. А ты, никак, ждёшь от меня наследства?

— Ты должен найти примирение с Господом, прежде чем ты умрёшь!

— Я его нашёл — гораздо лучше, тем ты. Пускай приходит, когда хочет; Он не застанет меня за тем, в чём я не смогу пред Ним оправдаться.

— Ты не должен говорить так. Все деяния наши подобны запятнанным одеждам…

— Нет уж, чёрт подери, — отвечал Соломон, — я свои дела делаю как следует; и если наш Господь так строг, то он никак не может быть судебным писарем. Что ещё?

— Господь есть испепеляющий огонь!..

— Господь — тот, каким ты сам хочешь его видеть. Хочешь иметь себе такого палача — может статься, Он таким и явится к тебе! А твоих поступков тебе впору стыдиться; ходишь тут и отнимаешь жизнь у своей жены, набиваешь полный дом всякого сброда, и правду я говорю: тебя давно пора было упрятать в дом для умалишённых, и может быть, ты туда и отправишься! Ну бывай, спасибо за приятный день! До свидания, Анна; ты всегда была хорошей женой; мне жалко тебя! — Соломон вышел.

…Но последние его слова больно уязвили Энока.

Он смотрел на свою жену, как она надрывалась и хлопотала по дому, и вправду: она выглядела неважно. Как быть? Неужели Господь не внимал его молитвам; быть может, Энок злоупотреблял Его волей? А может, всё это — лишь заблуждение и вздор?

Эти «чада Иисусовы»… разве Господь не пёкся о них? Не может ли быть, что возня с ними была лишь жалким почитанием самого себя, которое никак не может быть угодно Богу? Энок однажды застал Гуннара и Йорину, когда они были одни и собирались поработать; и что он услышал? Йорина рассказывала парню сказки про всякую чертовщину! Потчевала его древними суевериями и ложью и обучала его самому жуткому язычеству!

А Каролус, разве он лучше? Он всегда такой мягкий, добрый и хорошо себя ведёт, пока он у Энока перед глазами. Но в чём ему можно доверять, этому беспечному, лживому цыганёнку? То, что Гуннар в последнее время с ним сдружился, не предвещало ничего хорошего; Энок даже слышал, как они вместе упражнялись в цыганском наречии. Неужели Господу не угодны жертвы, на которые шёл Энок, и от этого ему лишь становилось хуже? Неужели всё это было дьявольским внушением и кознями? Разве и этот Ульсен не грезил о том, что якобы «познал в себе Бога» и услышал Его свидетельство в сердце своём?

Это иногда так угнетало Энока, что его прошибал ледяной пот и всё тело его дрябло и немело.

Однажды он вернулся домой вечером, в сумерках; маленький Паулюс плакал, и Серина, сидя рядом с ним, баюкала его и напевала:

В Доврских горах,

В Доврских горах,

Танцуют козлята с ягнятами.

А впереди всех — пастушок,

С рыжей бурёнкой, дудит в рожок.

— Что это за старую чушь ты повторяешь! — сказал Энок. — Разве ты не можешь петь что-нибудь приятное? Тогда Паулюс наверняка успокоится. Спой то, чему вас учил Каролус не так давно; это такая красивая песенка.

Серина скривилась, как будто ей было стыдно.

— Ну? Поторопись! Или ты хочешь, чтобы я на тебя рассердился?