Мир - [35]

Он вытянул руку и потряс пальцами.

— И я ощутил в себе живой Божественный свет. Ты можешь представить себе такое, Энок?

— Я… пожалуй, что пережил нечто большее.

— Слава Богу, ты понимаешь меня, Энок. Быть с образованными людьми — это просто благословение… Да, это было величайшее мгновение. С тех пор я долго пребывал словно в блаженном опьянении: лёгкий, светлый туман, который я называл дымкой поэзии. И громкий голос ясно провозгласил во мне: ты — тот, кто превзошёл своим величием Шекспира!.. Наконец, у меня закружилась голова. А далее последовал эпизод, который — в субъективном смысле — был одним из интереснейших в моей жизни. Дело в том, что моё так называемое «безумие» было сильнейшим, одухотворённым полётом фантазии… окрылённой поэтическим вдохновением, которого у меня никогда не было — ни до, ни после того. «Такое светлое и лёгкое облако…» Ты слушаешь меня, Энок?

— Да, я слушаю…

— Прежде мне казалось, что магнетическое излияние Земли является причиной того, что всё живое теряет свою силу и в конце концов умирает. Теперь же это излияние прекратилось; Земля хранила свою магнетическую силу в себе, и мёртвые восстали из могил. Пространство — в некотором смысле — также перестало существовать, так что я мог разговаривать с греками и римлянами, как будто они находились со мной в одной комнате. Сказать, что я сочинял экспромтом тысячи стихов, — значит, ничего не сказать! Случилось так, что целых три месяца ко мне собиралась публика — нет, внимала мне — в восемь часов; и тогда я потчевал её, как правило, вплоть до одиннадцати одними стихотворениями за другими; и эти стихи кипели остроумием; а что касается совершенства формы, то мне часто не везло с этим, пока не сделался душевнобольным, и никогда не достигал такого совершенства!

— Хм, да это же… — вмешался Энок. Но Ульсен не слышал его.

— Хе-хе, однажды я внушил себе, что Гёте сказал или сделал нечто такое, что задело меня; и тогда я позволил себе нападки на Гёте… Гёте — мой коллега, отошедший в мир иной, один из величайших поэтов, когда-либо существовавших!.. И каждый признает нелепость первых строк:

Er sass ja ganz wie blind und taub.

in vielen, langen Jahren[82]…

Ax, c’est vrai[83]; ты не понимаешь по-немецки. Ах, l’imbecile[84]… Но теперь послушай то, что я сочинил на норвежском; это Хенрику Вергеланну[85], которого я подверг нападкам за его непорядочность, — и я имел на это полное право:

Доколе, Хенрик[86]…

— Гм, — кашлянул Энок, — сходи-ка за сборниками псалмов, Гуннар. Пришло время, когда мы должны помолиться.

Ульсен остановился и всплеснул руками.

— Вы, змеёныши! — заговорил он. — Остерегайтесь духовного высокомерия! Остерегайтесь тех, кто произносит долгие молитвы и повторяет: «Господи, Господи!» — но отвергает и презирает Господа в великих делах Его и в великих Его откровениях! Они не знают ни Гёте, ни Шекспира, но хотят узнать Бога! Ха-ха! Истинно говорю вам, ваши молитвы и причитания: «Господи, Господи!» — не помогут вам, ничто не поможет вам, ибо вы ищете спасения вне самих себя, где его невозможно отыскать. Вы ослы, ничто не может спасти вас, когда мы сами не можем себя спасти! Если ты полагаешь, что кровь в сосудах твоих нездорова, тяжела и черна, то и вера твоя принесёт тебе болезнь и увядание. Истинно говорю я вам: дело не в вере, а в крови! Вы безумцы, в невежестве вашем говорите о крови Иисуса; а разве вы не знаете, что если говорится о крови, о крови Спасителя, то имеется в виду ваша собственная кровь, ваша свежая, алая кровь!.. Ибо в ней заключено спасение, и ни в чём ином! И ничто не избавит нас, даже то, что зовётся верой или волшебством! А вы как будто не видите спасительного лекарства! Посмотрите на пташек небесных! Вы пёсьи головы, чему учил Иисус, если не тому, что следует быть здоровыми и весёлыми? Радость — вот лучшее лекарство, а лучшее лекарство есть лучшая религия; и потому вам следует петь песни во славу Эвана[87], равно как и Божьего человека пастора Цетлица[88]; и непотребно восседать здесь, в этих тёмных норах, и размышлять о своих так называемых «грехах»! Ха-ха, «грехи»! Как будто мужик в состоянии грешить! Мне кажется, я так и вижу Господа Бога, сидящего и подсчитывающего ваши ничтожные глупости и грубости; которые вы украшаете высоким словечком «грех», ха-ха, «грех»! Да у вас, чёрт меня подери, почти что нет души, почти что нет…

— Но теперь довольно! — перебил его Энок. — Хватит, излил душу! Ибо сказано: устами пьяных и младенцев глаголет истина…

— Что? Он сказал — «пьяных»? Он, должно быть, полагает, будто я пьян… Я? — Ульсен выпрямился и сделался твёрдым, аки столб. Затем он схватил цилиндр с тросточкой и убрался восвояси. — L’imbecile! — крикнул он уже в дверях.

Больше они его не видели. А на другой день явился посыльный от Пера за его вещами и за деньгами, которые Энок должен был Ульсену за восемь дней занятий.

…После этого беспокойство поселилось в душе Энока.

Он грешил. Он был неверным и непокорным. Он должен был стать учителем в доме своём, и в том, несомненно, была воля Господа; и Отец должен был помочь ему, ибо обещал это, без сомнения. Однако Эноку не хватило терпения. Дело пошло не очень хорошо и не очень споро; слишком много у Энока было других дел. И в наказание за сомнение и неверие Бог перестал помогать ему, так что Эноку казалось, будто он не справился со своим делом. Это было то же самое, что и с Петром, когда он отправился по воде; он стал тонуть, как только начал сомневаться. Но Энок, в отличие от Петра, обратился не к Господу, — он обратился к Ульсену.