Мир - [34]

Гуннар и Каролус подмигнули друг дружке; он явился. Слава Богу, слава Богу…

…Три шаркающих шага по коридору; тук-тук в дверь; Ульсен вошёл, худой и длинный. Цилиндр он снял, но всё равно пришлось нагнуться.

— Добрый день, да будет благословенна молитва.

— Благодарствуем… можешь присесть.

Ульсен подобрал полы плаща и уселся на ближайшем стуле; «хорошая нынче погода». Он сегодня был трезв и говорил по-деревенски. Цилиндр положил на колени; тросточку держал рукой; спина была прямой, как флагшток. Он был лыс спереди и длинноволос сзади; лицо худое, острое, в глубоких складках, а на щеке раздулся желвак от табачной жвачки. Маленькие серо-голубые глаза моргали ровно и часто. Плащ был изношен, рубашка в пятнах, сапоги кривые, со сбитыми каблуками. Бывало, Ульсена ужасно трясло от запоев, и в целом его дела были плохи; но он был учёным, и потому Энок питал к нему некую долю уважения.

Они разговорились с Эноком. Гуннар и Каролус подмигнули друг другу.

— Я пойду посмотрю за лошадьми, — сказал Каролус и не торопясь вышел. Гуннар тут же следом — в другую комнату. Пускай отец думает, будто он собрался учить уроки.

А Ульсен тем временем завёл «деловой разговор». Он спросил, не нуждается ли Энок в домашнем учителе.

— Я знаю, ты довольно хлебнул того, что здесь называют «школой», — сказал он, — а как раз теперь у меня есть несколько свободных недель, так что, может, мы договоримся?

— Да. — Энок ответил не сразу.

Он знал, что Ульсен обойдётся недёшево. Но коли Господь направил этого человека сюда, возможно, такова Его воля. Можно договориться с Пером, чтоб и его дети ходили к Эноку, и тогда выйдет не так дорого. Учительство Энока шло неважно, это правда; не хватало времени, и этот бедняга Гуннар с его нелюбовью к книгам… пожалуй, ничего не выйдет, если Энок будет и дальше так продолжать.

— Что скажешь, Анна?

Анна охотно согласилась. И Гунар, и Серина отставали от своих сверстников; и кроме того, если мы позволим Йорине быть такой необразованной…

Анна считала, это поможет; и оно помогло. На другой день дети Энока сидели на школьной скамье; дети Пера тоже были с ними.

Гуннар радовался; ему позволили ходить в праздничной одежде! И к тому же появилось свободное время. Тогда он резвился, как дикарь. Кривлялся, дрался и вопил что есть мочи и откалывал всевозможные цыганские штучки. Особенно он не давал прохода Олине, дочке Пера: дёргал её за волосы, колотил, щипал за руки, колол иголками; иногда бросал её на пригорок и таскал за ноги; она жаловалась Ульсену. Очень странно, отчего Гуннар вдруг сделался таким.

А впрочем, всё шло хорошо. Ульсен был мастер учительствовать, когда его не трясло с похмелья; он вдохнул жизнь в детей, и они его слушались. Строгостью он не отличался, позволяя им болтать, смеяться и рассиживаться сколько влезет; сам он ходил туда-сюда и, невзирая на шум, говорил. Но когда он понимал, что они устали, то прогонял их. «Теперь вы годитесь лишь на то, чтобы играть в прятки», — говорил он.

Энок порицал его за такие методы; он считал, что негоже так распускать детей. Детям же это нравилось; но как раз это и был дурной знак; следует остерегаться всего, что приятно для плоти и крови.

— Я использую свои методы, — отвечал Ульсен.

Но вечерами он отправлялся к соседям, чаще всего к Хельге, у которого частенько можно было разжиться хмельным. Выпив стаканчик-другой, он начинал «проповедовать». Народ собирался и потешался. А когда Ульсен напивался, он рассказывал о своих «впечатлениях»; и никто ничего не понимал. Тогда Ульсен злился. Или просто вздыхал и начинал нести околесицу.

— Подумать только: здесь я, величайший поэт Норвегии, — и в каком обществе! Ah, quelle vie, quelle vie, ah! voici un malheureux![80] — И прочая чепуха, должно быть, на французском, сыпалась с его уст.

В субботу Ульсен закончил занятия в двенадцать и убежал.

Вернулся он к самому ужину. И выглядел чрезвычайно торжественным.

— Благодарствую, я не голоден.

Бедняга; нынче он говорил по-городскому.

Он походил взад-вперёд, размахивая руками, широким шагом, при этом кашляя так, будто хотел что-то сказать. Потом скрестил руки на груди и выпрямился.

— Глубокоуважаемый Энок Хове! Рассказывал ли я когда-либо тебе о дне моего посещения?

— Я бы желал, чтобы ты знал день посещения твоего[81], — отвечал Энок, возившийся с ручкой от лопаты.

Ульсен вновь принялся ходить туда-сюда; судя по всему, он не расслышал ответа.

— Да, мой друг; такого не переживали Пётр и Павел. Вообще. Невозможно стать поэтом тому, кто ни разу в жизни не делался сумасшедшим, — как филистеры называют это. Хм. Я помню это, как будто это было вчера. Было ясное, ясное утро. Я плыл через прекрасный Кристиания-фьорд; моя цель состояла в посещении широко известного датского врача-невропатолога… я, собственно, не был сумасшедшим, а лишь нервным. «На юг, на юг, как дикий гусь!» — так писал я в одном из моих стихотворений. Как вот сейчас, сидел я одиноко на своём месте, и вдруг меня осенило: ты, Уле Кристиан Ульсен, ты, правду сказать, г… А твой внутренний мир, твоя душа, есть сияние, отблеск… начала всего сущего, о величайший из поэтов…