Министерство по особым делам - [56]

– Одного, – сказал адвокат. – По чистой случайности, и все равно это печальная история. В habeas corpus мне отказали, «В списке задержанных не числится», как и все остальные. Тело нашел отец – в морге судебно-медицинской службы.

– Труп? – спросила Лилиан.

– Да, – сказал Телло. – Но это не значит, что другой исход невозможен. Я слышал о людях, которых отпускали на законных основаниях, кто-то вдруг получал habeas corpus, хотя он о том и не просил. Одно могу сказать: наше правительство руководит страной на бумаге. Захотят кого-то уничтожить, за день уничтожат все: свидетельство о рождении, дипломы, вычеркнут тебя отовсюду, а сослуживцы поклянутся, что в глаза тебя не видели. Уничтожат прошлое вместе с будущим одним ударом. Нужно, чтобы ваш сын существовал на бумаге. Нужен какой-то официальный документ. Если они признают факт ареста, могут и признать, что должны вернуть его целым и невредимым. В этом вся штука.

– Раз вошел, должен выйти? – спросил Кадиш.

– Бумага – это доказательство. Они будут вам врать обо всем, а остальное присочинят. Если их что и остановит – только заполненный бланк. Соберете какие-то факты, по-настоящему продвинетесь вперед – я попробую добиться применения habeas corpus. Иначе, как вы и сказали, – Министерство по особым делам. Там можно чего-то добиться, воду из камня иногда тоже можно добыть. – Встреча была окончена. Кадиш и Лилиан поднялись. – Если передумаете, – сказал Телло, – где меня найти, знаете. Приезжайте с вещами, с паспортами – я вас переправлю без проблем.

Вечер пятницы Лилиан провела в кресле у окна, смотрела, не появится ли из-за угла Пато. Кадиш сидел у телевизора – тот слишком громко орал, а он слишком много пил, а курил так, что вкус во рту стал совсем мерзкий. В половине одиннадцатого он прошел на кухню подлить вина в стакан и вернулся оттуда почти в полночь, с миской салата в руках.

– Сделал пюре, – похвастался Кадиш. – И бифштекс тебе зажарил.

Себе он сделал бифштекс с кровью, чуть не сразу сняв кусок мяса со сковородки.

– Есть не хочется, – сказала Лилиан.

Кадиш накрыл на стол, принес пюре, бифштекс. И сказал Лилиан:

– Поешь.

– Если вечер пятницы для нас праздник, тогда другое дело.

Лилиан поставила в центр стола три свечи. Две по случаю шабата, третью, минхаг[36], в память о родительском доме. Некоторые матери зажигают еще и по свече для каждого из детей. Мама Лилиан всегда зажигала свечу для нее, вот и Лилиан после рождения Пато стала зажигать свечу для сына.

Во всяком случае, несколько первых недель, потому что Кадиш прикуривал от свечей свои бесконечные сигареты, и оттого ей стало казаться, что это всего-навсего суеверие, и к чему зажигать свечи, если никаких других ритуалов они не соблюдают?

Кадиш не считал, что ведет себя по-хамски. Просто ему были ни к чему законы, по которым он считался ублюдком, да и традиции тоже ни к чему. Пусть сами блюдут традиции, которые превратили его в мамзера, изгоя – пусть засунут эту добавочную свечку в свою коллективную задницу.

– Свечи полагается зажигать дотемна, – сказал Кадиш.

– Зачем ты придираешься к тонкостям, если не веришь?

– А вот эту еврейскую традицию – лицемерие от века веков – я как раз не отвергаю.

Лилиан выдержала его взгляд.

– Зажечь свечу для Пато – хуже не будет.

– Не будет, – согласился Кадиш. Лилиан протянула руку, он дал ей зажигалку. – Смахивает не на еврейскую традицию, а на католическую. Но хуже не будет.

Кадиш молча смотрел, как жена зажгла свечи, прикрыла глаза. Почти все ее лицо, кроме рта, было скрыто повязкой. Она пробормотала благословение, загадала желание. Они сели за стол, и Кадиш не мог не признать – как ни дико звучал этот комплимент, – что после исчезновения Пато Лилиан никогда еще не выглядела так хорошо.

– Я добавила еще один слой марли, – сказала Лилиан и пригладила концы пластыря. – Чистая повязка выгодно оттеняет мои глаза.

Кадиш встал, стараясь поддержать благостное настроение, откупорил бутылку вина. Разлил вино по бокалам и быстро выпил. А молятся пусть другие.

– Это не лицемерие, – сказала Лилиан, указывая на свечи. – Так в беду поступают евреи, которые отбились от веры. Просят Бога простить их и молят о помощи.

– Это без меня, если не возражаешь.

– Что без тебя? Не хочешь просить?

– Молить, – уточнил Кадиш.

– Дело хозяйское.

Кадиш поел, Лилиан есть не стала. Сидела, сжав губы, будто боялась, что Кадиш начнет кормить ее с вилки.

– Лилиан, ну пожалуйста, – сказал Кадиш.

– Представляешь, если он сейчас войдет, а мы тут неизвестно что празднуем, вино распиваем.

– Он решит, что мы набираемся сил перед тем, как идти его искать, и это будут лучшие минуты нашей жизни.

– Попробуй его найди. Поэтому сидеть так не след. Я ведь даже не смотрю в окно. Так что он может застать нас врасплох.

Кадиш кивнул. Поднялся, прошел в кухню. Вернулся с подносом, на котором стояла тарелка, на ней покатывался бокал.

– Вот, – сказал он и поставил тарелку, положил салфетку, нож и вилку.

Нижняя губа Лилиан дрогнула. Вот почему она когда-то вышла за него, вот на что он способен.

Кадиш сел. Лилиан взяла бутылку, наполнила бокал для Пато.

– Не может он застать нас врасплох, – сказала она, указывая на резную полочку, где рядом с мешочками с золотом лежали ключи Пато. – Что, если мы уйдем его искать, а тут-то он и вернется?