Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [29]

– слово для соответствия, в котором одновременно высказывается и «извечание». Однако этим словом не только высказывается соответствие и «извечание», но оно их осуществляет, оно выступает как событие перевода и, таким образом, как слово перехода между двумя разными языками. «Für» может произноситься и восприниматься на слух только таким образом, что в нем один язык соответствует другому потому, что оно, как слово одного языка, «извечает» слово другого. Кроме того, французское fur происходит от латинского «fari», «говорить». Это слово для слова и для языка вообще. Трансформированное же в омофонное «Für», это слово для слова становится словом для перехода одного слова в другое, перехода, в котором одно слово хоть и дает другому свой ответ, но способно дать ответ, только не будучи ни самим собой, ни этим другим. Переход между «fur» и «Für» «извечает» как одно, так и другое, как французское, так и немецкое слово, стягивая оба до «точки индифферентности / рефлексии». «Für» или «fur» поэтому не просто слово для языка, а для движения между разными языками, которые друг друга цитируют и рефлектируют и, говоря один за другого, друг у друга отбирают слово. Это слово для «извечания» между языками, для того свободного nihil, в котором они, в интерпретации Беньямина, зарождаются из точки индифферентности, для пустого поля, пустого языка там, где разные языки говорят друг с другом и друг за друга и потому не говорит ни один.

Тем самым структуру «для / за», свойственную языку, нужно понимать как минимум в четырех смыслах: она говорит за другого в смысле субституции и действует как местоблюститель и викариат этого другого. Поэтому язык – субститут всегда только в той степени, в которой он говорит в пользу этого другого, заступает на его место и стоит там даже тогда, когда держит другого на расстоянии, вытесняет или исключает его. Как речь в пользу и защиту другого он всегда уже на пути к нему, на его сторону, и потому – движение трансценденции к другому. Выхождение в «для / за» языка должно, однако, переходить и к тому, что нельзя высказать ни как позитивный факт, ни как данное слово или хотя бы как слово, которого можно ждать, к тому, что держится своей далекой от языка, но, наверное, открытой языку инаковости; это выхождение должно вести в вакантное пространство и иметь значение помимо всех, с кем говорят, для того, с кем не говорят и с кем, возможно, говорить вообще нельзя; это выхождение должно всегда существовать и для-никого-и-ничего как такое движение за пределы языка, как такая эксценденция – в его (языка) «извечание». Без этих четырех черт своего «для / за» язык, наверное, мог бы в пределах заранее – но как и кем? – начертанного поля давать имена и составлять высказывания, но не мог бы ни осваивать поле того, к чему можно обратиться, ни соответствовать инаковости, непрограммируемости будущего у того, к чему он обращается, ни той возможности, что обратиться к нему окажется невозможно. Только в этом четверояком смысле «для / за» – это слово для языка, который не просто регистрирует и сообщает что-то уже имеющееся, но остается открытым для различия и истории и обращен – и в себе самом тоже – к тому, что не может быть постигнуто ни одним словом ни одного языка.

Если «для / за» структурирует все движение языка и движение каждого из его элементов, то так, как движение филии, которая стремится к другому, в сторону другого и даже по ту его сторону. Как «для / за» говорит за целое и за все и именно потому само не может быть целым и всем и не может принадлежать к целому, так же и филия движется по самому краю и даже за краем того, к чему она стремится. «Для / за», филия – движение филологии в языке. Оно, по выражению Шлегеля, «логический аффект», аффект языка к [für] другому языку и к чему-то иному, чем язык, склонность, влечение к нему или восхищение [furor], сдерживающие себя или уже в прыжке к нему; оно либо слишком стремительно, либо слишком медлительно, но всегда – в движении на ту сторону. Оно относится к молитвенному миру хасидизма, как «идиот» Достоевского: не постигая его, а бессловесно и любовно касаясь лишь края: «Мышкин / целует Баал Шему / подол облачения- / молитвы». Этот поцелуй – жест филологии[108]. Она касается «подола», предела, самого внешнего края, но не края самодостаточной мысли, а края «молитвы» [Andacht] – о другом, и «молитвы», которая и сама – только нечто внешнее, «облачение»: «сама суть» филологии – это об [An]. Прежде чем дать определения своим предметам и вооружиться правилами эпистемической дисциплины, позволяющими холодно и сдержанно относиться к этим предметам, филология уже вступает в контакт – она и есть контакт – с этой вещью, языком, сотканным именно из таких контактов, касаний, аффектов, их подолов [Säume], промедлений на краю [Säumen] и упущений [Versäumnisse]. Она – речь в защиту речи, языка и его «за», молитва о мысли и о том «об», о котором в ней помышляется. Она – движение, которым движутся «в-другом» и «для-другого», которое, в противоход опыту «в-себе» и «для-себя» в гегелевском абсолютном знании, следует движению абсолютного языка и его освобождения от себя.