Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [27]

, как пишет Целан, оно уничтожило бы все в пределах своего воздействия, включая и само же себя. Чтобы удержаться, оно должно держать себя. Из парадокса уничтожающего себя насилия, таким образом, выводится противоположный парадокс – парадокс насилия, которое иссиливает: никакое другое не могло бы уже действовать, потому что никакое другое уже не было бы насилием для чего-то. Насилие, когда оно действительно и действует, может быть только таким, которое приостанавливается ради себя и ради другого, ради себя как другого. Только обернувшееся против себя насилие действует [wirkt]: не только в том смысле, что оно производит эффект, но и в том, что оно сплетает, спрядает и ткет [wirkt] – так, как ткут ткань, ковер, текст.

Из этой структурной предпосылки в последующих строках получаются выводы: в каждом «здесь» – а значит, и в «здесь» стихотворения, и в «здесь» каждого его чтения или филологического разъяснения – насилие идей, образов и репрезентаций, насилие языковых образов и риторических фигур должно столкнуться с имманентным противо-насилием, которое только и позволяет насилию быть насилием и действовать. Только противо-образ создает сопротивление, делающее образ образом. Но такой противо-образ не может быть просто другим образом, контрастирующим или противопоставленным уже данному; он должен быть противо-образом в том смысле, что он противостоит самой образности образа, самой фигуральности риторической фигуры, он упраздняет и открывает их по отношению к без-óбразному и не-фигуративному. Лишь оспаривание образности [Bildlichkeit] образов, тропов и схем – вместе с их образцовостью [Vor-bildlichkeit] и отображением [Nach-bildlichkeit], то есть с их миметическим и предписывающим характером – позволяет проступить в них тому, что уже не подчиняется неограниченному насилию созерцания – парадоксальный, раз-ображающий себя образ. Процесс его создания Беньямин называет критикой. Он пишет о нем в последних фразах своего исследования так: «Его можно образно представить себе как создание ослепления в произведении искусства. Это ослепление […] есть идея»[100]. Идея для Беньямина – не образ и не образец, но – как и для Платона[101] – ослепление созерцания и стирание образа. Но, говоря об ослеплении, нельзя вырваться из плена того самого образа, который должен быть подвергнут ослеплению и который, что парадоксально, ослепляет сам себя. Как «идея» стирает идею, так же «противоображается [gegenbilderts]» в «здесь». «Здесь» – это идеальное и анти-идеальное место как таковое, и в нем каждое слово встает против себя самого. Без-ображающим – «противоображающим» – в этом смысле является не только парадоксальный «образ» ослепления образа (эйдоса, произведения) «идеей» у Беньямина; «противоображающ» и образ телескопа, реципирующего лупу. Он представляет не какой-либо предмет, а «рецепцию»: снимок, принятие и – поскольку «рецептивность» можно понимать как контраст и противопоставление «продуктивности» и «активности» – passio в процессе изображения образа, в котором макро- и микроскопия проницают друг друга. Точка, в которой дальнее видение воспринимает близкое и в которой они смыкаются, – это их точка индифферентности, не позволяющаяся созерцать ничего, кроме самой структуры созерцания, никакого образа, кроме образа создания образов, и никакого, кроме того, что одновременно и «противоображал» бы. Принятие дали в близость не подотчетно ни созерцанию, ни какой-либо theoría, поскольку соотношение между ними должно предшествовать любому созерцанию и любой теории, оно – не-созерцамое и не-теоретическое как таковое. Только приостановка зрения позволяет проявиться зримому.

Так же и слово: лишь там, где оно находит противо-слово, не просто занимающее в области слов противоположную ему морфологическую или семантическую позицию, а оборачивающееся против слова как слова, против его словесного характера, с его абсолютным диктатом, то есть только там, где насилие слова поддается своему «иссиливанию» [Entwaltung], оно может говорить и действовать как слово – будучи «извеченным» [entwortet][102]. Говорить и действовать оно может не тогда, когда замкнуто в себе и ни с чем другим не связано в своем единстве, а только тогда, когда говорит и действует для чего-то и за что-то [für] – за что-то другое, относящееся к сфере языка или нет. Слово говорит только из своего «для / за», то есть говорит лишь как отличное от себя самого и из собственной удаленности от себя. Только в отречении от себя самого в «для / за» – и только в нём – слово превращается в слово; именно «извечание для / за» позволяет слову говорить, и то, чтó оно говорит, каждый раз имеет смысл «для / за», вступающего на место другого и стоящего на его стороне. Его «извечание» не может иметь характера простой замены слова другим словом или значением, которое со своей стороны можно было бы выразить каким-то словом. И точно так же «извечание» не может подразумевать простой перевод слова в действие, руководимое словом. «Извечание» должно затрагивать словесный, а значит и языковой характер вместе с его притязаниями на фундаментальность; оно должно еще