Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [25]

С другой стороны, оно означает, что в пожаре выжила та его часть, которая пусть и не больше всей библиотеки, но отлична от него, хоть сама в него входит, и от того себя, что горит. Оно – остаток, который говорит обо всем и продолжает говорить даже за пределами случайной возможности, что больше уже ничто говорить не сможет. В нем горят два пламени: пламя уничтожения и пламя сопротивления ему. В нем повторяется травма языкового мира; но она может в нем повториться только потому, что это предложение ее пережило, оно отстраняется от травмы как ее свидетель и говорит для других, будущих языков, в их пользу и в их адрес. Фраза из травматического прошлого – это фраза для другого будущего, но она на это способна потому, что говорит из иного будущего. «L’aigle est au futur» означает не только, что орел – в будущем или ему принадлежит, но и то, что орел написан в будущем времени. Он уже сейчас, такой, каким присутствует здесь, оповещает пришествие другого времени, уже сейчас он касается моего окна зимой неким – своим – пуховым пером, это пришествие письма, вспыхивающий огонь, пожар библиотеки, пламенеющая филология. Филология сжигает филологию, чтобы освободить место для будущих горящих филологий. Ее огонь для другого огня и «для» другого огня. Он присутствует как будущность того, что есть. Написанное Шаром о пришествии письма, написанное им как филологом письма, только и позволяет письму прийти, вспыхнуть и свидетельствовать о другом. Филология не работает над упразднением [Aufhebung] надежных значений в некоей институции, защищенной асбестом, она – пылающая хранительница и свидетельница будущности во всем, что институции пытаются зафиксировать.

Если в движениях языка, а особенно – языка поэзии, видеть набросок основных операций филологии, то о ней можно сказать по крайней мере две вещи: если она хочет быть филологией, то не может защищаться от аффицирования языка – включая и его катастрофы, травматизации, ассоциирующиеся с ними реалии и пересекающие их ирреальности – ни техникой обеззараживания, ни тактикой иммунизации, будь это грубая историзация в духе «Как-то раз…» или лингвистическая нейтрализация в духе «Мы имеем дело с q-функцией». В большей степени, чем любой другой язык, язык литературы следует понимать как медиум обработки и интеграции аффектов, соблазнов, увечий, не подчиняющихся правилам и берущих начало как в том мире, который она организует при помощи языка, так и в том мире, который при помощи языка организовать нельзя. Но в меньшей степени, чем любой другой язык, язык литературы ограничен интеграцией в замкнутый корпус, всеохватное целое, плотный континуум значений и связей. Хоть он и не отказывается от своих надежд на сохранение связности, этот язык – a priori порист, открыт для контаминаций и восприимчив к тому, чего ни одна форма не может вместить. Если этот – литературный – язык и составляет определенную, всякий раз по-разному определяемую форму, то все же такую, в которой есть место и для бесформенного, чудовищного, для разрушения или отказа от любой формы. Литература отвечает на провокации, но не потому, что может это делать – ведь тогда и провокации не были бы провокациями, – а потому, что она сама и ее способность отвечать стоят под вопросом и она вынуждена искать, находить и изобретать ответы за пределами своих способностей. Филология там, где это действительно она, отвечает на вопросы, провокации и нападки, организованные литературой, не тогда, когда у нее для этого есть наготове технический инструментарий, а тогда, когда ей, обезоруженной, приходится заново искать другие ответы. Литература – дело языка in extremis, на той границе, где она сталкивается с неупорядоченным, неприрученным, диким аффектом или неконтролируемым случаем – или даже разбивается от этого столкновения. Филология – не литература; но она и не филология, если не делает общее дело с литературой. Она – вспомогательный язык для другого языка литературы, и в принципе для любого другого языка. Она сопровождает его, прислушивается к нему – и поэтому должна в ответ на многое молчать – и усиливает его голоса, повторяя за ними, переводя их и трансформируя пассаж за пассажем, фрагментарно, расставляя акценты. Филология, таким образом, говорит с литературой, но она говорит в другой идиоме. Она формализует, но там, где она вводит свои нормы, она уже не может следовать за рывками, все нормы сокрушающими. То есть филология говорит с литературой не как со средством, ставя ее в услужение дисциплинарным практикам, она говорит с ней, обращаясь к ней, для нее и в пользу того, чтó пытается высвободиться в литературе. Она – медиум ре-артикуляции и своих собственных аффектов, своей собственной аффицированности самыми бессмысленными и лишенными аффекта случайностями, поэтому даже там, где она доходит до наиболее строгой формализации, она никак не может отдалиться от дикой филологии.

Ответы, которые филология может дать на провокации литературы, это всегда ответы на насилие [Gewalt], на которое, со своей стороны, отвечают эти провокации. Это насилие может быть едва заметным – растроганностью, уговорами, риторическим маневром, инсинуацией; оно может быть и массивной угрозой, устрашением, ожесточением – в свете риторических схем и выбора тематических предпочтений. Во всех этих случаях – то есть в целом спектре от колыбельной песенки до романа маркиза де Сада – филология ни в коей мере не может сделаться простым агентом этого насилия, этих сил [Gewalt]. В качестве медиума своей ре-артикуляции она – и даже тогда, когда сама отчасти прибегает к нередуцируемому насилию языка, – в первую очередь приостанавливает действие насилия. В стихотворении Пауля Целана, впервые опубликованном после его смерти, речь идет как раз о такой приостановке. Текст относится к тому времени, когда Целан интенсивно занимался сочинениями Вальтера Беньямина, что явствует из совпадения между датами читательских пометок Целана и датой написания стихотворения, 28 июля 1968 года. Стихотворение отвечает на эти сочинения и говорит об этом: