Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [24]

Кажущийся совершенно безобидным, личным, вопрос по теме почти академической, «comment me vint l’écriture?», поступательно трансформируясь, становится ответом, что любое соприкосновение со словом, с вопросом – битва и пожар и что сам этот ответ, здесь данный, «encore à présent», пылает огнем. Кажущийся холодным вопрос оказывается жгучим, и в ответе он продолжает обжигать. Почти эротически нежное аффицирование в первой, исчезающе малой точке прикосновения пуха к окну и вопроса – к «я» оказывается инфекцией, распространяющейся на весь корпус языка, и она охватывает читателя, которому попался этот текст, здесь и теперь, «à présent», и сам этот настоящий момент превращается в битву и очаг пламени, беспрестанную угрозу, опасность опыта, пусть и малейшего, соприкосновения. Письмо и вопрос о нем, чтение и ответ, который оно дает слову этого вопроса, – это не безобидные, не гармоничные, не просто личные явления и не исключительно лингвистические или только поэтически значимые события, их никогда нельзя ограничить рамками какой-либо области или дисциплины, они всегда экспансивны, они переносятся сквозь все формы контингентности и контингентные деформации и вторгаются даже в практики регионализации, нормализации и дисциплинирования. Битва пламени, каковой здесь предстают говорение и слух, чтение и письмо, кажется в тексте Шара ограниченной одним очагом, «âtre», но, поскольку «âtre» в его поэзии употребляется как вариация «être»[89] и поскольку огонь охватывает даже сам текст, в котором о нем идет речь, искра передается совокупности того, что есть, – того, что есть язык и что соприкасается с языком, и поджигает тотальность языкового, и в том числе политического, мира. «La bibliothèque est en feu»[90] – библиотека, и не только Александрийская, но каждая, и снаружи, и внутри нас, пылает огнем. И вместе с ней – все науки и дискурсивные практики, которые можно сохранить в ее архивах. Филология пылает.

То, что язык и все, что приходит в соприкосновение с ним, пылает, – не метафора. Это метонимически проницающая все контингентные связи артикуляция травмы. В годы немецкой оккупации Рене Шар был капитаном отряда тайной армии движения Сопротивления на юге Франции. Отряд получал оружие от эмигрантского правительства, возглавлявшегося в Лондоне де Голлем. Контейнеры с оружием, необходимым, чтобы продолжать сражаться с оккупантами, сбрасывались в предрассветные часы с самолета правительства на парашютах, но во время одной из этих поставок первый ящик взорвался при столкновении с землей, и от взрыва вокруг него загорелся лес. Шар писал об этом в «Feuillets d’Hypnos»[91], записках о его жизни с партизанами в 1943 и 1944 годах. Несчастный случай, почти стоивший жизни ему и его отряду, видимо, теснейшим образом связан с коротким текстом о письме как битве всполохов. Паролем в операции по сбросу оружия была именно фраза: «La bibliothèque est en feu»[92]. В 1956 году Шар использовал эту кодовую фразу для названия сборника стихов и процитированного выше текста, который в него включен. Тем самым он умножил ее значения: она по-прежнему остается паролем, как все прочие, напоминает в этом качестве о борьбе за свободную жизнь и призывает эту борьбу продолжать; она описывает тогдашнее уничтожение всего того, что прежде могло считаться культурой и цивилизацией; и вместе с тем она означает, что из пламени мирового пожара (который, возможно, напоминал Шару, почитателю Гераклита, космический огонь) может возродиться, как Феникс, – «L’aigle est au futur»[93], как сказано в том же тексте – новый мир, новый язык; и еще она свидетельствует об опыте травматического осознания того, что даже антиномические значения, то есть совокупность вариантов значений фразы: «La bibliothèque est en feu», могут быть уничтожены из-за несчастного случая, неудачи, глупой случайности. И это стихотворение тоже – поставка оружия, и оно тоже должно помогать Сопротивлению продолжать борьбу, но и оно тоже подвергается опасности того, что при приземлении, в чтении своих читателей – своих филологов – оно может взорваться и уничтожить сопротивление, себя и свой пароль.

Кодовая фраза, выбранная Шаром для заглавия стихотворения, умножает свои возможные значения до той точки, в которой их умножение прекращается просто возможностью невозможности что-то значить. Одна эта возможность – травма каждого языка, и каждый язык передает ее дальше. Эта возможность калечит притязания языка на способность устанавливать принципы, нормы и схематику значений и сохранять их в коммуникативном континууме. Опыт языка – всегда опыт и опасности лишиться способности говорить. Опыт сообщения – всегда опыт опасности, что оно не дойдет до адресата и разрушит его и себя. Эта травматизирующая опасность сопутствует говорению и совместному разговору не как туманная возможность, которая способна воплотиться, но может и не воплотиться в действительность, она с самого начала скандирует говорение как эта опасность. И с самого начала язык – тот, кто пережил эту опасность, кто несет в себе ее следы.

Таким образом, этот язык, с одной стороны, означает, схематизирует, регулирует и коммуницирует; однако он уже не способен означать и регулировать саму искалеченность своих значений, правил и сообщений, а может только свидетельствовать о ней. О бессмысленном несчастном случае, жертвой которого чуть не оказался Шар и который разрушил бы всю его борьбу и все его слова, свидетельствует предложение «La bibliothèque est en feu» как воспоминание, то есть оно свидетельствует, что он продолжает происходить и что этим свидетельством оно борется с ним. Это означает, с одной стороны, что предложение «Библиотека горит» горит само вместе со всем, что в него входит, оно – часть горящей библиотеки и все еще горит вместе с ней здесь и сейчас, эта «битва всполохов […] не прекратилась и до сих пор