Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [22]
Перерезать все линии, разрывать все циклы, выкалывать все точки: это значит – ни больше ни меньше – ставить под вопрос тотальность всех языковых дефиниций. Модус этой постановки под вопрос Шлегель характеризует в первой же формулировке своей заметки о пародии: «Полноценная полемика должна пародировать все стили […]». Но пародия на тотальность всех языковых высказываний, всех фигур, функций и операций литературы и языка вообще не сможет отыскать Архимедовой точки опоры вне языковой и литературной вселенной, чтобы поднять, расшевелить эту тотальность: такой Архимедов рычаг"; и сам бы принадлежал той же тотальности, и его точку опоры тоже, следуя агрессивной формуле Шлегеля, следовало бы «выколоть», эту stigmé[80] нужно было бы ре- и де-стигматизировать. Если и существует пародия на языковую тотальность и если филология и есть такая пародийная транс-тотальность, то только как имманентное удвоение языка структур, функций и операций при помощи того же языка без структур, функций и операций. В таком случае это повторение будет снова- и противопеснью [Wieder- und Widergesang] в сатировской драме и словом-вновь и словом-против, анти-словом парабазиса, известного Шлегелю по Аристофановым комедиям и послужившего ему для характеристики одного из главных понятий своей мысли: иронии. «Ирония – это перманентный парабазис»[81]. Ирония, полемика, парабазис и пародия для него – языковые процедуры, перманентно сопровождающие тотальность всех языковых построений, но в отличие от них не претендующие на самостоятельную функцию или семантическое содержание и не совершающие ничего, кроме де-активации, а-семантизации и де-функционализации актов языковой тотальности. Именно этим занимается филология. Она сопровождает язык и совокупность его порождений, но сама не говорит и не производит ничего своего, она – просто медиум, в котором это целое экспонируется: выставляет, представляет и составляет себя [sich ausstellt, vorstellt, darstellt]. Однако если филология анализирует, восстанавливает, контекстуализирует и систематизирует совокупность языковых построений, то всегда с дистанции, откуда все ее положения полагаются недействительными, а ее тотальность экс-понируется: прекращается, отделяется, ставится под вопрос. Таким образом, филология, как ее понимает Шлегель, осуществляет свою структурную критику тотальности отнюдь не как сторонница парциальности литературы; столь же далека она от исключительно локальной компетенции языка, как явствовало бы из ее самоограничения в качестве лишь региональной науки. Она не вырезает фрагментов из существующей тотальности, но делает саму тотальность фрагментом бесконечности, над которой не властна. Только для филологии существует больше, чем все. Для нее существует не просто больше, чем сумма всех представлений на данный момент, но и больше, чем вообще можно представить, предвидеть и осуществить. Потому Шлегель называет произведения, открывающиеся для филологии, «фрагментами из будущего»[82] – а именно из того будущего, которое может приблизиться лишь из имманентного сомнения во всякой достижимой тотальности. Поэтому же филология – адвокат истории в этих произведениях. Вовлекая их тотальность в то, чем она еще не стала, она способствует их исторической трансформации. Прогрессивная универсальная поэзия становится прогрессивной только благодаря полемике, которую с ней ведет соответствующая ей универсальная филология. В этом смысле филология – epoché исторического языкового мира (в том числе и ее, филологии, собственного) в пользу другого. Она его опустошает, чтобы высвободить место для других. Однако поскольку она не создает ничего, кроме пространства – филология как декреация, – она лишь медиум для разговора всех языков, но сама не говорит ничего, кроме начала говорения. Как парабазис и пародия, филология – пара-логия, и логос в ней только продолжает речь, но не значит.
Язык воздвигает положения и движется дальше; так же и филология. Эти два принципа языкового свершения – воздвигать и отменять все положения – находятся в асимметричном соотношении: полагаемое всякий раз полагается как сказанное с определяемым значением и функцией; но то, что сказано, нуждается в сказывании, которое, со своей стороны, может принципиально действовать и без значений и функций. Без говорения как такового нет возможности нечто сказать. Однако это простое говорение и его продолжение само не сообщает нечто и не сообщает его никому. То, что его содержание с ним не тождественно, а само произнесение – сам фатический акт, как его называют лингвисты – предваряет любое семантическое или структурное содержание и выходит за его рамки, яснее всего выражается в повторении и его вариантах, как относительно гармоничных – таких как рифма, рефрен и эхо, так и субверсивных – как эхолалия, глоссолалия, пародия и полемическая цитата. В них хоть и говорится уже однажды сказанное, но безотносительно убеждений, притязаний на значимость или утверждения значений. Сказанное лишается силы в простом и продолжающемся говорении так же, как все, что произносит попугай служанки Фелисите во Флоберовой «Un cœur simple»
