Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [21]
Схема филологии как трансцендентально-критической соотнесенности с собой, намеченная Шлегелем, хоть и крайне формальна, но зато именно поэтому ее можно без натяжек причислить к занятиям, относимым к филологии как ремеслу: к текстологии и критике дошедших до нас текстов; к созданию корпуса сочинений и их толкованию и комментированию. В этих занятиях критикой текста и герменевтикой способность языка к дифференцированной разметке воздействует на проявления другой его способности – к повторению и комбинированию или синтезу разметок, и так в прозаической практике изображается процесс самоаффицирования языкового корпуса, когда однажды сказанному и по-новому повторенному всякий раз заново дается слово. Но в то время как критика текста с ее практиками исправления и истолкования заботится о фиксации правильного (или более правильного) текста и о восстановлении сказанного, то Шлегелю с его понятием филологии важны не состав, состояние или содержание, а движение, в каковом возникает само состояние: ему важен аффект говорения, где только и происходят тексты, и тот движущий мотив говорения, которым и является сама филология как «логический аффект». Ему важен язык не как система, а как процесс, и еще более – как то, что обусловливает его и им движет: перманентная авто-сецессия речи. Тогда как критико-герменевтическая конструкция текста сосредоточена на циклическом возвращении к первичной или аутентичной форме, Шлегелева филология аффекта – на движении внутрь цикла и из него. «Полноценная полемика, – пишет он, характеризуя таким образом ключевой элемент всякой филологической практики, – должна пародировать все стили, крушить все углы, перерезать все линии, разрывать все циклы, выкалывать все точки, вскрывать все раны, обнаруживать все ушибы и слабые места»[77]. Все линии, все циклы, все точки – а значит, вся геометрия, помещающая язык в исчислимые границы, вся логометрия, которая фиксирует его в определенных фигурах последовательности, возвращения в себя, застывания в одном определенном образе, – должны быть «сокрушены, перерезаны, разорваны, выколоты, вскрыты, обнаружены» аутополемикой языка, которой занята филология; одним словом, они все должны быть «спародированы». Значит, эти линии, циклы и точки существуют – ни одна филология не может отрицать их фактичность, поскольку это факты не просто языка вообще, но и проводящего границы между собой и другим и тем самым самоопределяющегося филологического самоаффицирования, в котором вновь и вновь зарождается язык. Потому в любой филологической работе неизбежно внимание к этим фигурам – как к геометрическим, так и к их союзникам, фигурам риторическим, и, сверх того, она должна сама стать линейно-синтетической, реконструктивно-циклической практикой геометризации языка, проводящей различения с помощью демаркационных точек. Однако процесс ее производства не может застыть в фигурах, ею производимых и перепроизводимых, он должен продолжиться в уже однажды сработанных предметах, и определяющий и ограничивающий аффект должен у своих пределов стать аффектом разрушения и подрыва, то есть раскрытия однажды установленных исторических границ языка. Филология как полемика продолжает процесс формирования языка и гиперболически выходит за пределы всякого однажды достигнутого status quo, выходит и за пределы status ante corruptionem[78] и вообще любого сколько-нибудь фиксируемого статуса. Филология – это полемически-генеративная пародия на свои же предметы, продолжающееся самопародирование языка. Каждый язык воздвигает [setzt] – структуры, функции и значения, и каждый – движется дальше [setzt fort]. И подобно языку и как язык – так же и филология.
То, что она и воздвигает, и движется дальше, говорит о том, что филология следует как минимум двум языковым жестам, которые хоть и не являются независимыми друг от друга, но не сводимы один к другому.
С одной стороны, она дает определение корпусу текстов по его границам, по его принадлежности, по его внутренним и предельным, «прагматическим» структурам, по тем тропам, которые он проходит[79], и значениям, которые генерирует; она определяет более и менее обширные языковые комплексы – единичные высказывания, идиомы, мотивы, жанры, эпохи, национальные литературы – по их формам, функциям и операциям; она проводит границы и тем самым, подспудно или явственно, устанавливает правила, согласно которым и организует эти положения.
С другой стороны, филология эти же положения и продолжает формулировать: она их повторяет, но при этом повторении – изменяет, порождает пограничные конфликты в микро- и макроскопических масштабах, провоцирует коллизии отдельных идиом, привлекает внимание к недалекости национальных литератур и литератур определенных эпох и в конце концов направляет свою критику против ограниченности, какую обнаруживает тотальность всех представлений о том, что вообще считается языком и литературой на обозримом историческом отрезке: она выступает против языкового суперкомплекса с его разногласными, но в принципе определяемыми структурами, функциями и операциями. Она воздвигает постановления и движется дальше [setzt… fort], то есть дистанцируется от них, сталкивая совокупность языка, ею же сформулированную тотальность, с необходимостью ее повторения
