Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [19]

и его филии, делается первый шаг к превращению филологии из практики pathos’а в эпистемическую систему, из поиска – в науку о сознании и, далее, в заимствование практик так называемых точных наук. Одержимость языком и побег от него – разнонаправленные тенденции, между которыми движется филология; однако она – та единственная практика, которая позволяет артикулировать и анализировать обе тенденции, не предавая одну другой. Только филология способна задать вопрос о том, что такое филологический вопрос, потому что только она может допустить и вынести то, что однозначного и окончательного ответа получить нельзя. Она не стерпит этого вопроса, только если ошибочно станет считать себя познавательной дисциплиной, если ограничит охват своего действия до одного определенного предметного поля, будь он даже широчайшим – поэзией, литературой, – и если определит себя как наука о литературе; менее же всего – если поставит себя в услужение теориям и практикам познания, которые принимают язык во внимание только как средство побега от него, как маневр для его же одомашнивания, как агента его же изобличения.

Чем занимается филология – тем же занят и вопрос о ней: это влечение к языку, к языку о языке – о языке за пределами языка как предмета и всех его опредмечиваний. В этом влечении она, с одной стороны, тематизирует, объективирует и определяет язык, а с другой стороны, он как нетематизируемое, беспредметное и не имеющее адресата движение переиначивания высвобождается в ином языке, а может быть, в ином языка. Поэтому нет противоречия между допущением, что вопрос о вопросе – филологический вопрос par exellence, и другим допущением: что он же – фило-филологический, пред-филологический вопрос. Филология – это прежде всего не что иное, как вопрос о языке и об отношении к языку, действующее в самом этом вопросе. Она – поиск себя в чем-то от себя отличном. Направляясь к себе, она сама для себя – другая, но единственно в этой инакости она – то отношение, о котором свидетельствует в ней язык. Выходящая из себя и отстающая, в этом напряжении между собой и собой-иной филия логоса есть опыт, страстный опыт – pathos, passio – не становиться тем, чем она еще могла бы стать, и всегда быть больше того, чтó она уже есть. Она – страстное желание говорить иначе, чем то, к чему она обращается, и чтобы ею всегда говорили не так, как сама она мнит.

Таким образом, филология в первую очередь на собственном опыте отдана языку и поддается на его провокации. Не только тот, кто высказывается по поводу какого-либо сообщения, но уже и тот, кто спрашивает, а сообщение ли это, дает ответ. Он отвечает своим вопросом – и в первую очередь не делает ничего иного, кроме как дает ответ, даже если из его вопроса и нельзя понять, направлен ли он на что-то или, скорее, ни на что. Вопрос отвечает, – но при этом остается под вопросом, можно ли назвать такой ответ безоговорочно осознанным, интенционально сфокусированным действием в рамках привычных конвенций, может ли он быть языковым актом образца так называемых

«speech acts»[67], или же он для начала – не более чем возбуждение действия, которое еще не находится под контролем сформировавшегося субъекта и не соответствует консенсусу по поводу действия. Кто спрашивает, тот уже самим своим вопросом отвечает на требование, которое касается [angeht] его, потому что от него ускользает [entgeht], и которое с настойчивостью или угрозой взыскует его внимания, поскольку «само собой» оно непонятно. Своим вопросом он отвечает на что-то, что не соответствует его привычкам, знаниям и ожиданиям, не имеет явственного, понятного голоса и, проламывая горизонт его представлений о мире и о мире языка, лишает его дара речи. Кто спрашивает – и кто говорит – отвечает, но отвечает тому, чтó отбирает у него слово. У провокации, на которую отвечают или даже просто реагируют, таким образом, удивительная структура, поскольку требует чего-то – сло́ва, высказывания, употребления, – а само требование таково, что именно это слово, это высказывание, это употребление воспрещаются. Если говорение и, отчетливее всего, – вопрошание и есть ответ, то это ответ на от-даленное слово, то есть ответ на провокацию – на вызов, возбудитель, шок или всего лишь касание – чего-то, что само не имеет характера vox[68], вполне морфологически, семантически и прагматически определенного.

Ответ, пусть и в форме вопроса, всегда должен быть ответом и не на слово. Он составляет фрагмент в отношении, в котором вторая часть отсутствует, и потому оно есть и отношение, и неотношение, отношение к неотношению, отношение без правил и ориентации на пути к недостающему элементу, каковой мог бы его дополнить до целого и стабилизировать. Ответ, в том числе и вопрос, это попытка терапии на месте повреждения языка. И потому – это ответ на непредсказуемое, беспорядочное и во всех смыслах слова контингентное. Быть помеченным, еще не зная, чем или почему; быть аффицированным возможностью того, что говорить способно даже – и именно – то, что отторгает язык, понятный и различимый, и что нужно позволить говорить тому, что заставляет онеметь постигающий, тематизирующий и упорядочивающий язык, – все это составляет пафос и страсть филологии. И этот пафос филология разделяет с каждым, кто говорит или пишет,