Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [18]

словом и ожидающимся — и не исключено, что невозможным – ответом, указывает на ответ более содержательный и сообразный сути дела, чем любой уже готовый ответ. То, что филология затрудняется дать ответ о том, чтó она такое, – не временное недомогание дисциплины, которая еще ждет своей спасительной дефиниции. Не знать и, возможно, никогда не узнать, чем она занята, – затруднение, которое и есть филология. Это становится яснее, если не довольствоваться предварительным ответом, а, напротив, спрашивать, кто, какая инстанция и по какому праву может вообще задавать этот вопрос. То есть: может ли филология и может ли филолог, если он говорит как филолог, задавать этот вопрос?

Тот, кто спрашивает, что такое филологический вопрос, спрашивает тем самым о филологическом в содержании и в предмете самого вопроса, он спрашивает, чтó делает филологию филологией, и одновременно признает, что не знает ответа или имеет причины не доверять унаследованным от других утверждениям, будто они знают ответ; получается, что он задает этот вопрос не как ученый, который готов дать отчет о существе и принципах своей деятельности, а как исследователь, мыслитель или аналитик, который пытается выявить основы и базовую форму практики, не дающей ему понятийно регламентированного знания о том, каков ее интерес, за кем она следует, на что направляет внимание и каким вопросом движима. Значит, вопрос о филологическом вопросе и вместе с ним о филологии – это не научный вопрос, но он может быть понят как вопрос о том, является ли филология наукой, и, понятый в таком смысле, он содержит в качестве вопроса также и ответ – нет. Если бы у филологии как науки был канон, вопрос о нем не мог бы относиться к нему, поскольку спрашивать – значит не знать или пока не знать, и для вопрошания о вопрошании не только знание, но и методический подход к знанию сомнительны. Филология уже в самом аспекте ее вопросительности – не наука и не теоретическая дисциплина с четко определенными процедурами приобретения знания, поэтому вопрос о ней в лучшем случае выступает на правах пропедевтического, а значит, прото-филологического исследования. Это вопрос о филологии не как науке, а вопрос – sit venia verbo[66] – о фило-филологии, стоящей у порога, в передней или при воротах филологии, но не входящей внутрь и не знающей ее закона. Таким образом, это вопрос не технико-дисциплинарный, и он не относится к методологическому инструментарию, с помощью которого наука о языке и отдельных языковых и языкоподобных феноменах могла бы самоутвердиться. Это, однако, не значит, что сам вопрос или тот, кто его задает, должен относиться к филологии беспристрастно. Напротив: тот, кто обретается еще вне филологии, в ее внешних регионах, способен яснее различать ее контуры, чем тот, кто считает себя проникшим внутрь нее и кто ограничен определенными рутинами, которые принято считать филологическими. Фило-филологическое вопрошание о практиках того, что называется филологией, заостряет не только взгляд, но и неотъемлемый от самой филологии опыт познания, если понимать ее в прямом смысле слова: ведь филология – philía, склонность, эмоция, которая усиливается в фило-филологической связи с ней и в движении по направлению к ней открывает путь движению самой филологии. Получается, что вопрос о филологии свидетельствует не только о том, что филология не может быть преимущественно когнитивной практикой и не может преследовать преимущественно теоретические цели; как вопрос о philía он свидетельствует и о том, что филология структурирована как аффективное отношение, как склонность к языку и всем языковым феноменам и их нехватке, как чуткость и приближение, не имеющее опоры ни в чем потенциально познаваемом и находящееся всегда в состоянии перехода, будь он даже бесконечен, от языка к другому языку и к чему-то отличному от языка. Она забирает знание и усиливает аффект.

Филология – патология. Однако то, что ее pathos, пафос, направленный на legein, всегда совершает двойное движение и что она познает приближение всегда и как отдаление, как поворот к кому-то непременно отвернувшемуся, – это с особой четкостью проявляется тогда, когда она должна осознать, что не располагает ни своими объектами, ни упорядоченным доступом к ним – в фило-филологическом вопросе, которого она не может избежать, но на который не может и ответить. Она – пафос от-даления. С каждым приближением к тому, к чему отсылает языковое высказывание – к значению, форме, смыслу, она вместе с тем отсылается далее к чему-то другому – к комплексу форм, к приметам эпохи, к идее, а когда и это, в свою очередь, получает выражение в языке, то ряд отсылок продолжает разрастаться. Чем ближе филология подступает к своему предмету, тем дальше она отступает. Ее подход – подход к отходу. Потому ее phílein никогда не становится просто отношением подобного с подобным, конкордантности или корреспондентности, не будучи одновременно дистанцированностью, сомнением и отступлением. Не только изредка или из-за странностей тех, кто ей занимается, а из-за двойного движения в языке филология поддерживает теснейшую связь с мизологией, которая тоже есть реакция на отдаление от того, что ее притягивает. Поэтому может возникнуть – и не только среди корифеев филологии – отторжение от языка, которое может быстро привести к уничижению и презрению, маргинализации и сдержанно-садистскому дисциплинированию в понимании и в применении филологии. Тем самым, то есть исходя из самого же движения