Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [17]
Servitude volontaire[64] филологии не осталось в прошлом. Однако несамостоятельность, свойственная ей – пусть и не по ее вине, – ни тогда, ни теперь не есть просто слабость. Филология – форма соотнесения с языком, и в первую очередь с языком других, высказываниями, устными и письменными, мимолетными и архивированными, заимствованными из источников, надежных или ненадежных, текстами других и, как правило, такими текстами, которые, в свою очередь, воспроизводят чужие тексты. Из-за того что она соотносится с другими, она с легкостью начинает считать себя сноской и средством для чего-то другого и потому с той же легкостью обманывается, считая себя расследовательницей значения, что должно храниться – открыто или тайно – в том другом, в высказываниях, свидетельствах, текстах, к которым она обращается или которые ей навязываются. По этому сценарию филология играет роль не возлюбленной и подруги слова, а роль слова, повторяемого за более могущественным, ведущим, диктаторским значением; она относится к нему как дитя к мудрому взрослому. Ее, филологии, слово – несовершеннолетний, несамостоятельный ребенок, и он должен был найти свое назначение на руках самостоятельного значения, но ведь ребенок-то на его руках – мертвый. Он мертв, потому что его язык вынужденно стал лишь дериватом некоего значения, который можно вычеркнуть, когда значение уже постигнуто и институционально зафиксировано. Смерть слова, когда оно растворяется в значении, раз за разом ускоряемая самой филологией, ставящей себя в позицию ребенка, infans, по отношению к всемогущей матрице смысла, эта смерть филологии в матричном тексте есть – вполне реальное – последствие семантического фантазма, согласно которому якобы существуют исходные и самодостаточные значения. Но их не существует ни как природных, ни как трансцендентальных данных, они возникают всякий раз из игры языковых структур, оперирующих относительно независимо от того, что они могут иметь в виду. Сделав это допущение, можно, конечно, утверждать, что существуют исторически изменяющиеся и в определенной степени регулятивные схемы значений, и таким образом сделать попытку правдоподобно объяснить, что язык – и вместе с ним филология – совершает свою работу в зависимости от требований некой нормативной инстанции и в этой работе исчерпывается. Однако в таком случае придется объяснить, на основе каких имманентных противоречий и отклонений эти квази-трансценденталии с самого начала подвержены историческим изменениям, и тогда придется как минимум признать, что языковые практики не сводятся к тому, чтó они значат, а языковой опыт не может быть насквозь детерминирован тем, как он служит схемам понимания. Если хотя бы один элемент языка – например, вопрос – способен ускользнуть от режима исторического регламентирования значений, покровительственная власть режима над языком разрушена. С падением же ориентиров (метаязыков, языковых матриц) одновременно отменяются право и возможность для филологии опираться на нормы, воззрения и методы других дисциплин, а уж тем более возводить их себе в образцы. Обусловленность языком других, которая характеризует филологию, должна иметь иной смысл, нежели потребность в ориентире и сопряжении, которая удовлетворяется, когда филология встраивается в заданный горизонт значений. Встраивание в горизонты, их слияние означают для языка конец, а не начало. Чтобы дитя хотя бы могло фантазировать, будто умирает на руках у отца или матери, для начала должно существовать и это дитя, и philía или eros, его породившие. Дитя должно быть чем-то бо́льшим и чем-то иным, чем мертвоязыкой элонгатурой[65] своих предков и опекунов. Оно – novum, иное начало и начало иного. И то же самое относится к слову и его защитнице, филологии: чтобы выступать в защиту других, они должны начать говорить сами.
Есть трудность в определении того, что такое филология, которая становится видна, если задать вопрос о том, как филология сама задает вопросы. Эта трудность – или difficultas, затруднение, превратность и даже неисполнимость – проявляется в том, что этот вопрос возникает снова и снова и ответить на него никогда нельзя без оговорок, без учета особых обстоятельств и сингулярности каждой ситуации и актуальных возможных предметов филологии, то есть нельзя ответить четко. Любой вопрос, как бы настойчив он ни был, не может не оставлять возможности того, что на него нельзя будет ответить. Структура вопроса предполагает, что сразу ответа на него нет, а может быть, и вообще нет, иначе вопрос не был бы вопросом, а был бы эвристическим инструментом для извлечения уже имеющегося знания; он был бы экзаменационным билетом, а не тем, что и само заслуживает экзамена. То, что вопрос о филологии и, таким образом, о связи со словом, сам есть связь с еще
