Minima philologica. 95 тезисов о филологии; За филологию - [30]

Едва ли иначе, чем фрагмент Рене Шара об огне [feu], текст Целана о «для / за» [Für] – это поэзия главным образом не поэтологическая, а филологическая. Стихотворение Целана пишет себя и описывает филологию как движение «об / в» и «для / за» – движение ad. Это не трансцендентальная филология, она не кодифицирует движение языка в целом и того, что в нем постигнуто; она пребывает не среди условий возможности законченной языковой тотальности, а следует предварительным условиям ее действия и ее действительности; она ткет [wirkt] подол той текстуры, из которой могло бы сплестись нечто цельное, и ткет целое – сочинение – как единый подол. Она не подчиняется установленным правилам языка, а вторгается в их порядок, переиначивая с помощью парономазии «отвечать» и превращая его в «извечать», и этим переиначиванием она дает слово не просто некой вариации, а изъятию слова. Она делает явным то, что каждое слово открыто для других слов и все слова – ни для какого. Она преподносит себя не как ведущая или рамочная дисциплина для всевозможных прочих, а как – всякий раз единственная в своем роде – практика, приводящая путем нарушения и уклонения от закона в сторону нулевой точки знания, к «точке индифферентности рефлексии», точке, где отказываются от всякого конвенционального прикрытия и оставлено притязание на то, чтобы подвести итог знанию, будь это даже знание знания. Она говорит за трансцендентальные формы насилия, языка, образа; но, поскольку, говоря за них, она сама говорит не формами и не соразмерно им, а говорит против, напротив них, «противоображает» и удерживается от подчинения им, она остается контра-трансцендентальной, об- / в- и за- / для-, ad-трансцендентальной филологией, призванной действовать в противовес любой предписанной трансцендентальной – и предшествовать любой запланированной – филологии. Она – абсолютная, критическая «форма» всех форм – их ослепление, как пишет Беньямин, – но сама она формы не сохраняет и не может быть определена никакой высшей формой. Если ее можно охарактеризовать как трансцендентальную филологию, то только, в соответствии со Шлегелевым определением поэзии, как прогрессивную, находящуюся всегда в пути и никогда не достигающую цели в тотальности всех условий порождения своих актов и правил. Как насилие «иссиливает», чтобы действовать, так же и эта филология не поступает (и уж тем более – перформативно), она ис-ступает. Она никогда не довольствуется лишь речевыми актами, в которых заново консолидируются конвенции для поступков, но и приводит в движение процесс со-ответствия / из-речения [Ent-sprechung], лишающий силы все конвенции. Таким образом, она деактивирует не только свои единичные акты, когда снабжает их оговоркой, что это лишь примерное представление о «разрабатываемых» предметах, темах и историях – такое приближение с давних пор принято ничтоже сумняшеся называть «интерпретацией», – но деактивирует и сами конвенции поступков, по которым сама же и действует [wirkt], подвергая их как исторические переменные последующим изменениям, трансформациям, а потому и упразднению: она действует и ткет текст [wirkt], сплетая формы с их же роспуском. Потому ее движение настолько же транс-формативно, насколько и ад-формативно и а-формативно. Как адвокатская практика она не может интересоваться обобщениями, не объясняя на их примере, что они говорят за сверх-общее, будь это даже сингулярность; и на примере тех индивидуальных феноменов, к которым обращается, она также должна всякий раз особенно подчеркивать то, в чем они действуют за нечто сверх-индивидуальное, будь это и нечто, сопротивляющееся обобщениям. В каждом ее жесте речь идет о «для / за» и «сверх того», и в каждом «для / за» – о его продолжении. Она – адвокат обесконечивания, будь то в сторону убывания или возрастания. За все и за ничто, она сама – больше, чем все и ничто. Только она допускает их, но оставляет открытыми другому и потому – возможности говорить за этого другого не тем же самым «для / за».

Слово Целана об «извечании» в «для / за» отвечает не только на размышления Беньямина о критике насилия и о понятии художественной критики в немецком романтизме, не только на «Идиота» Достоевского, хасидские предания и фрагменты Новалиса; оно вместе с тем отвечает на каждое слово своего собственного текста и в нем – на весь язык в целом. Оно говорит, лишь перемещая уже сказанное в новые контексты, отдавая таким образом трансформированные слова на волю простого говорения и продолжения разговора, создавая в своем «для / за» место для других значений, не тех, которые исходно имели в виду Беньямин, Достоевский и Новалис. Оно говорит за другие языки – языки возможных читателей, и, говоря против насилия слова в нем самом, говорит за нечто иное, чем язык. Филология, которой оно занимается, – это филология отвечания на другое и филология «извечания» в пользу другого другого. Ее «извечание» не предает язык умолканию, а высвобождает в структуре языка те черты, в которых она должна перестать быть только одним языком и языком только одного говорящего, чтобы стать языком для другого и потом опять для другого; в которых язык сам умолкает, чтобы открыть проход к другому языку для чего-то иного, чем он сам. Так можно описать одну из конститутивных, де-конститутивных черт каждого отвечающего и языка, способного взять на себя ответственность, каждого подчеркнуто филологического языка: он говорит за