Михаил Булгаков как жертва «жилищного вопроса» - [6]
(Ч. 2, гл. 25)
Да не конвою, а охране. Может быть, страже или телохранителям. Пилат же никуда не едет, а сидит в своём дворце. Конвой как постоянное подразделение гвардии был, кажется, только у русских императоров.
«В город входили верблюды, вслед за ними въехал военный сирийский патруль, который Иуда мысленно проклял…» (Ч. 2, гл. 26)
По-русски будет «сирийский военный патруль», а не «военный сирийский». «Военный» — так и быть, можно потерпеть, потому что в принципе может быть ещё и полицейский, к примеру.
«После душного города Иуду поразил одуряющий запах весенней ночи. Из сада через ограду выливалась волна запахов миртов и акаций с гефсиманских полян.» (Ч. 2, гл. 26)
На полянах растут травы. А мирт и акация — это невысокие деревья, в лучшем случае имеющие высоту кустарников.
«Нетерпеливый Иуда был уже за городской стеной. На левой руке у себя Иуда увидел маленькое кладбище…»
«Через некоторое время мелькнул на левой руке у Иуды, на поляне, масличный жом с тяжелым каменным колесом и груда каких-то бочек.» (Ч. 2, гл. 26)
«Слева от Иуды» или «по левую руку от Иуды» было бы по-русски. А «на левой руке у Иуды» — это, наверное, украинизм или идишизм (я не знаток соответствующих языков).
«Надежда вспыхнула в сердце Иуды. Он отчаянно вскричал: — Тридцать тетрадрахм! Тридцать тетрадрахм! Все, что получил, с собою. Вот деньги! Берите, но отдайте жизнь!» (Ч. 2, гл. 26)
Не «отдайте», а «оставьте»: жизни у Иуды ещё не отняли. А отняв, вернуть не смогут, потому как не боги.
«Да, материалу было уже много, и было известно уже, кого и где ловить. Да дело-то в том, что поймать-то никаким образом нельзя было.» (Ч. 2, гл. 27)
Не «нельзя», а «невозможно». Нельзя — это когда не дозволяют. Невозможно — это когда дозволяют, но не получается.
«Кот прицелился и, летая, как маятник, над головами пришедших, открыл по ним стрельбу.» (Ч. 2, гл. 27)
Прицелиться — это замереть на несколько секунд, с трудом удерживая глаз, прицельную планку, мушку и цель на одной линии. Далее, прицелиться по групповой цели («по ним») даже в мистическом произведении можно только при условии, что эта цель располагается далеко и компактно.
«Это был единственный, или один из единственных, случай, когда стрельба оказалась совершенно недействительной.» (Ч. 2, гл. 27)
Стрельба оказалась не «недействительной», а «недейственной». Далее, «единственный» — это в какой совокупности? Мало ли кто где как и по кому стреляет. А «один из единственных» — это, наверное, булгаковское коверкание языка ради оживления стиля.
«Всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни и камни.» (Ч. 2, гл. 32)
Фразы «давить что-то» и «давить НА что-то» имеют разный смысл. В первом случае что-то оказывается в результате раздавленным, во втором случае остаётся целым, но, возможно, сдвинутым с прежнего места. Конечно, поскольку кони фантастические, они в состоянии раздавливать копытами (а не крошить) и камни, и кремни, и огнива.
«Флоберизмы» Булгакова. Без них ведь никак, сколько ни исправляй и будь ты хоть дважды Мастер.
В «Мастере и Маргарите»:
«Не ПРАВильнее ли думать, что уПРАВился с ним кто-то совсем другой?» (Ч. 1, гл. 1)
«Согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто ПОДВЕСИЛ?» И чуть ниже: «Не знаю, кто ПОДВЕСИЛ твой язык, но подвешен он хорошо.» (Ч. 1, гл. 2)
«Вот теперь СТОЯВШИЕ у ОСТАНКОВ покойного совещались…» (Ч. 1, гл. 5)
«Историзмы» Булгакова:
«Пехотный манипул попал в мешок…» (Ч. 1, гл. 2)
Манипулы у римлян только в пехоте и были.
«…прокуратор приказал секретарю пригласить президента Синедриона…» (Ч. 1, гл. 2)
Может, римляне и называли главу Синедриона президентом, но в современном тексте это выглядит анахронизмом. Надо было «главу Синедриона».
«Согласно закону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно будет отпустить на свободу…» (Ч. 1, гл. 2)
Что делается не по закону, но регулярно и при широком одобрении, то делается в качестве обычая. А если такое действо узаконивают, оно перестаёт быть обычаем. Не может быть одного и того же по закону и по обычаю. Правда, может быть случайное совпадение норм в местном обычае и в оккупантском законе. Римляне ведь вряд ли подгоняли свои общеимперские правовые нормы под иудейские обычаи. Возможно, Пилат имеет в виду не местный закон, а римский, но явно не указывает на это, чтобы поощрять вживание евреев в империю, но это очень даже вряд ли, потому что если в иудейском судопроизводстве имеют вес местные обычаи, то оно наверняка осуществляется по местным законам, а прокуратор лишь следит за тем, чтобы при этом не наносили вреда римскому народу. Вопрос этот отнюдь не мелкий, потому что в итоге казнили-то не кого-нибудь, а Христа.
«…он велел пригласить в сад легата легиона, трибуна когорты.» (Ч. 1, гл. 2)
Из статьи «Военное дело у римлян во времена Цезаря» М. М. Покровского:
«Легион делился на десять когорт…»
«Когорта в эту эпоху была тактической единицей, но у неё не было ни особого знамени, ни особого командира.»
«Центурион центурии триариев в каждой когорте командовал всей когортой.»
«Командным составом легиона были военные трибуны и центурионы. Трибуны, в количестве шести на легион, происходили обычно из всаднического сословия. (…) Цезарь не особенно доверял им, и потому в его армии они не пользовались старым правом командовать по очереди в течение двух месяцев легионом.»
Эрнест Миллер Хемингуэй (1899–1961) — американский свихнутый писатель, стиль которого якобы «значительно повлиял на литературу XX века».
Книга ориентирована не только на представителей специальных служб, но также на сотрудников информационно-аналитических подразделений предприятий и политических организаций, на журналистов, социологов, научных работников. Она может быть полезной для любого, кто из любопытства или с практической целью желает разобраться в технологиях аналитической работы или просто лучше понять, как устроены человек и общество. Многочисленные выдержки из древних и новых авторов делают ее приятным экскурсом в миp сложных интеллектуальных технологий.
Выбор поприща, женитьба, устройство на работу, плетение интриг, заведение друзей и врагов, предпринимательство, ораторство, политическая деятельность, писательство, научная работа, совершение подвигов и другие аспекты извечно волнующей многих проблемы социального роста рассматриваются содержательно, иронично, по-новому, но со ссылками на древних авторов.
Дураковедческое эссе. Апология глупости. Тоскливо-мрачная картина незавидного положения умников. Диагнозы. Рецепты. Таблетки.
Книга в систематизированной форме излагает способы защиты от различных вредных факторов. Даются существенные и выверенные рекомендации, для реализации которых не требуется каких-либо особых качеств, усилий, средств. Рассматриваются различные трудности, с которыми может столкнуться каждый. Приводятся необходимые сведения по медицине, технике безопасности, пожарной тактике, биологии, физиологии человека и т. д. Книга предназначена для всех, кто хочет добиться многого, не слишком рискуя, или хотя бы жить спокойно и долго.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Советские люди с признательностью и благоговением вспоминают первых созидателей Коммунистической партии, среди которых наша благодарная память выдвигает любимого ученика В. И. Ленина, одного из первых рабочих — профессиональных революционеров, народного героя Ивана Васильевича Бабушкина, истории жизни которого посвящена настоящая книга.
Селеста АльбареГосподин ПрустВоспоминания, записанные Жоржем БельмономЛишь в конце XX века Селеста Альбаре нарушила обет молчания, данный ею самой себе у постели умирающего Марселя Пруста.На ее глазах протекала жизнь "великого затворника". Она готовила ему кофе, выполняла прихоти и приносила листы рукописей. Она разделила его ночное существование, принеся себя в жертву его великому письму. С нею он был откровенен. Никто глубже нее не знал его подлинной биографии. Если у Селесты Альбаре и были мотивы для полувекового молчания, то это только беззаветная любовь, которой согрета каждая страница этой книги.
Биографический очерк о географе и социологе XIX в., опубликованный в 12-томном приложении к журналу «Вокруг света» за 1914 г. .
Книга французского ученого Ж.-П. Неродо посвящена наследнику и преемнику Гая Юлия Цезаря, известнейшему правителю, создателю Римской империи — принцепсу Августу (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.). Особенностью ее является то, что автор стремится раскрыть не образ политика, а тайну личности этого загадочного человека. Он срывает маску, которую всю жизнь носил первый император, и делает это с чисто французской легкостью, увлекательно и свободно. Неродо досконально изучил все источники, относящиеся к жизни Гая Октавия — Цезаря Октавиана — Августа, и заглянул во внутренний мир этого человека, имевшего последовательно три имени.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Василий Макарович Шукшин (1929–1974) — харизматическая фигура в советском кинематографе и советской литературе. О Шукшине говорят исключительно с пиететом, в крайнем случае не интересуются им вовсе.
Для поверхностных авторов он [Станислав Ежи Лец] удобен в качестве источника эпиграфов, потому что у него не надо ничего ВЫЧИТЫВАТЬ, выделять из массы текста, а можно брать готовые хохмы, нарезанные для немедленного употребления. Чистоплотным писателям нееврейской национальности лучше его игнорировать, а если очень хочется ввернуть что-то из классиков, то надо пробовать добросовестно откопать — у Платона, Цицерона, Эразма Роттердамского, Бальтасара Грасиана и иже с ними. Или хотя бы у Баруха Спинозы: тот не стремился блеснуть словесными трюками.
Я полагаю, что Сталина в Чехове привлёк, среди прочего, мизантропизм. Правда, Чехов — мизантроп не мировоззренческий, а только настроенческий, но Сталин ведь тоже был больше настроенческий мизантроп, а в минуты благорасположения духа хотел обнять всё человечество и вовлечь его в сферу влияния российской коммунистической империи.
Да, Лев Толстой был антинаучник, и это его характеризует очень положительно. Но его антинаучность обосновывалась лишь малополезностью науки в части построения эффективной моральной системы, эффективной социальной организации, а также в части ответа на вопрос, ЧТО считать эффективным.