Между полюсами - [7]

Но и не западники виноваты в разгуле этого “вульгарного антитеизма”. Утверждать, что идеи Белинского, Герцена или Грановского вдохновили нечаевцев и террористов “Народной воли”, не говоря уже о большевиках, — все равно что видеть в учении Христа главную причину крестовых походов и инквизиции. Обвинения Достоевского, прозвучавшие на этот счет в “Бесах” и в ряде мест “Дневника писателя”, совершенно безосновательны и происходили оттого (повторю раз сказанное), что писатель не мог знать всех ныне известных высказываний западников, а те, с которыми непосредственно столкнулся, оценивал предвзято. В то же время в ходе рассуждений Достоевского нельзя не заметить строгую логическую последовательность и глубокое понимание тех психологических и идеологических механизмов, которые делают возможным (но вовсе не неизбежным!) переход от гегелевской диалектики и чистого разума Канта к разгулу разрушительных страстей, тоталитаризма и террора. Следует, однако, помнить, что железная логика Достоевского основана на двух априорных посылках, которые казались ему не подлежащими сомнению. Во-первых, понятие Бога признавалось им тождественным понятию личного бессмертия души, и, во-вторых, он был совершенно убежден в том, что человек, потерявший веру в это свое бессмертие и, наоборот, уверовавший в неотвратимую смерть, непременно будет вести себя безнравственно, согласно карамазовскому принципу — “если Бога нет, то все позволено”. Но жизнь оказалась гораздо сложнее, разнообразнее и — милосерднее, чем неумолимые силлогизмы Достоевского. Сотни и тысячи материалистов, скептиков, агностиков, релятивистов и просто атеистов, сторонников гуманизма без Бога, будучи совершенно уверенными в том, что не только их тело, но и их сознание обречено на неизбежную смерть, жили на земле согласно общепринятым нравственным нормам, не помышляя ни о кражах, ни об убийствах, ни о разгуле диких инстинктов, — и жили так потому, что красть, убивать или предавать просто не полагается. Вместо старой формулы “Господь запретил” или “Господь покарает” они пользовались гуманистическими формулами — “Это некрасиво” или “Так не делают”. Но гениальный автор “Бесов” не смог понять и прочувствовать этот нравственный императив.

А ведь именно в петербургских и московских гостиных, в аллеях парка в Спасском-Лутовинове и на даче в Соколове принципы безрелигиозной или религиозно нейтральной этики стали обычной жизненной практикой, постепенно вошли в плоть и кровь людей, которые в детстве были глубоко религиозными людьми, как, например, Кавелин или Наталья Герцен. Западники, конечно, не раз грешили и вели себя в нравственном отношении предосудительно — но ни один из них не совершил ни одного злодеяния и никогда не учил других делать зло. Их потомки — студенты Грановского и Кавелина, их ученики и ученики учеников, читатели статей Белинского, читатели “Колокола” и “Полярной звезды” учились делать добро, потому что так поступают просвещенные, цивилизованные люди, а не потому, что боялись вечных мук после смерти. В этом состояло непреходящее историческое значение западничества. Тот факт, что после потрясений конца прошлого, двадцатого столетия русское образованное общество не впало в маразм анахроничной религиозности, а избрало толерантный принцип свободы совести, согласно которому религиозная вера или неверие не только неотъемлемое право каждого человека, но и его чисто личное дело, — несомненная заслуга западников. Каждый конкретный человек самостоятельно решает, верить ему в Бога или нет. Именно так сформулирован этот принцип и в действующей Конституции Российской Федерации.

Социально-генеративная функция западничества состояла в том, что, пробуждая в представителях широких демократических кругов критическое мышление и способствуя эмансипации индивидуумов, западники ускоряли объективные общественные процессы формирования интеллигенции и демократизации общественных структур. Это хорошо понимал Белинский, который в статье “Мысли и заметки о русской литературе” (1846) утверждал, что литература “образовала род общественного мнения и произвела нечто вроде особенного класса в обществе, которое от обыкновенного среднего сословия отличается тем, что состоит не из купечества и мещанства только, но из людей всех сословий, сблизившихся между собою через образование, которое у нас исключительно сосредоточивается на любви к литературе”[33] По всей вероятности, это первая в истории русской мысли констатация того факта, что в России появилась интеллигенция как новая социальная структура. Сословие просветителей — так можно было бы вслед за Белинским определить сущность этой общественной группы. Один из соратников великого критика, Николай Некрасов, именно к ней вскоре обратится с трогательным и могучим призывом:

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

Русский народ…[34]

Западники мечтали о том, чтобы рухнули наконец вековые устои общественных иерархий и чтобы отношения между выходцами из разных сословий складывались так, как это было в кружке Станкевича, где и “барин” Станкевич, и купец Боткин, и мещанин Кольцов видели друг в друге “только людей”