Между полюсами - [6]

Необходимо отдать себе отчет в том, что люди верующие и неверующие несколько по-разному относятся к диспутам, которые вели между собой западники и славянофилы. Для сторонников традиционных, восходящих еще к средневековью форм христианства, как православия, так и католичества, эти споры, если отвлечься от “частных”, по их мнению, вопросов личности и исторического прогресса, касались кардинальной проблемы: жить ли человечеству в мире “без Бога”, то есть без религиозной регламентации всей разнообразной культурной деятельности, включая право, этику и т. п., позволить ли человеку решать проблемы всего мира и свои собственные в духе полной суверенности или же соотносить каждый свой поступок, мысль и слово с “вертикальной”, то есть с трансцендентной, перспективой. Именно так подходил к спорам со своими западническими оппонентами Алексей Хомяков. Как-то раз Герцен спровоцировал его к тому, чтобы тот высказал свою любимую мысль: гегелевская диалектика неуклонно ведет к материализму. В ХХХ главе “Былого и дум” Герцен вспоминает:

— Знаете ли что, — сказал он вдруг, как бы удивляясь сам новой мысли, — не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, как простое, беспрерывное брожение, не имеющее цели, и которое может и продолжаться и остановиться. А если это так, то вы не докажете и того, что история не оборвется завтра, не погибнет с родом человеческим, с планетой.

— Я вам и не говорил, — ответил я ему, — что я берусь это доказывать, — я очень хорошо знал, что это невозможно.

— Как? — сказал Хомяков, несколько удивленный, — вы можете принимать эти страшные результаты свирепейшей имманенции и в вашей душе ничего не возмущается?

— Могу, потому что выводы разума независимы от того, хочу я их или нет.

— Ну, вы, по крайней мере, последовательны; однако как человеку надобно свихнуть себе душу, чтоб примириться с этими печальными выводами вашей науки и привыкнуть к ним!

— Докажите мне, что не-наука ваша истиннее, и я приму ее так же откровенно и безбоязненно, к чему бы она меня ни привела, хоть к Иверской.

— Для этого надобно веру.

— Но, Алексей Степанович, вы знаете: “На нет и суда нет”[28]

Итак, с одной стороны, “свирепейшая имманенция”, иными словами, материализм и атеизм, а с другой — “не-наука”, то есть ставшее анахроничным религиозное миросозерцание. Верующий считает, что “надобно свихнуть себе душу”, чтобы думать так, как материалисты, а неверующий — что выводам разума следует доверять больше, чем “заветам” и всему субъективно чаемому. И, по всей видимости, не только Хомяков, но и все другие славянофилы видели в западниках в первую очередь не индивидуалистов и либеральных демократов, а более или менее последовательных неверующих или “слабоверующих”, адептов “имманенции”, хотя на самом деле у большинства западников сложилось достаточно сложное отношение к проблемам религии. Подобным образом и ныне рассуждают те исследователи, для которых религия является самым существенным аспектом природного и человеческого бытия[29] На мой взгляд, проблема Бога и вопросы веры — в самом деле важный, но не единственный аспект, который и в XIX, и в ХХ веке стал причиной возникновения глубоких “борозд и меж”, разделявших русских мыслителей. Но для человека Нового времени, который принял секуляризированное сознание Просвещения как вещь вполне естественную по наследству от отцов и дедов — а таких людей большинство и в современной Западной Европе, и в современной России, — “трансцендентное” измерение философских споров важно не более (а в ряде случаев и менее), чем, скажем, права личности или дилемма свободы и равенства. И потому я отодвигаю религиозную проблематику, которая появлялась в спорах западников и славянофилов, на задний план.

И все же тот факт, что русское образованное общество второй половины XIX и ХХ века в своем отношении к религии мало чем отличалось от западноевропейского, тот факт, что в целом ему оказался чужд клерикализм, ставший уделом Ирландии и Польши[30], и что русские юноши второй половины ХХ века не открывали секулярное сознание заново, а воспринимали его как часть национального и общечеловеческого культурного наследия, — огромная заслуга западников.

Распространенное мнение о том, что огромное число русских не верит в Бога, потому что эту веру искоренили в них большевики, совершенно ошибочно. С одной стороны, достаточно прочесть первые страницы “Исповеди” Льва Толстого, чтобы убедиться в том, что уже в 50–60-х годах XIX века в петербургском и московском “свете” неудобно было признаться в том, что веришь в Бога, а религиозный индифферентизм стал обычным, повседневным явлением[31] С другой стороны, нелишним было бы напомнить о том, что первые погромы церквей начались еще в мировую войну, когда в деревне мало кто слышал о большевиках, которые не столько учили крестьян сбивать кресты и жечь иконы, сколько умело использовали ненависть к “барской” культуре (в том числе к официальной, “казенной” церкви) и разрушительные инстинкты, веками дремавшие в простом народе. В знаменитом письме к Гоголю Белинский в полном соответствии с истиной констатировал проявления этого “народного антиклерикализма”, восемь десятилетий спустя принявшего столь ужасающие формы, а И.А.Бунин, В.В.Розанов, а позднее В.Т.Шаламов и А.Д.Синявский повторили эту горькую правду: никакой райком не заставил бы мужика на Пинеге забраться в церкви на поперечную балку под самым куполом, чтобы оставить там свои экскременты