Между полюсами - [8]

На литературу возлагались особенно большие надежды. Белинский считал, что именно литература и просвещение наряду с развитием промышленности, торговли, строительством железных дорог и прочими успехами в развитии материальной культуры “переплетут интересы людей всех сословий и классов и заставят их вступить между собою в <…> живые и тесные отношения”[36] Конечно, в этой вере в силу печатного слова, любовь к которому способна была, по словам критика, создать в России сословие интеллектуалов-просветителей, было много наивного идеализма — но разве могло его не быть у мечтателей сороковых годов? Они, как и их французские и немецкие учителя и предшественники — Вольтер, энциклопедисты, Лессинг, Шиллер и Гёте — преувеличивали возможности непосредственного воздействия идей и художественных образов на социальные и исторические процессы, рассуждая в духе формулы “мнение правит миром”. Но все-таки они не ошиблись в своих предсказаниях. Новое поколение русских интеллигентов, воспитанное на идеях Белинского и Герцена и проникнутое гуманистическим пафосом Грановского, было гораздо многочисленнее поколения “лишних людей” и многообразнее их по составу. Мысль Белинского о ценности каждого “человека из толпы” нашла свое осуществление в плеяде разночинцев, из которых далеко не все превращались в разрушителей-нигилистов — многие из них стали учеными с мировым именем, блестящими адвокатами, писателями, мыслителями и общественно-политическими деятелями.

Культурно-генеративная функция западничества, речь о которой шла в предыдущем разделе, тесно связана с особенностями его бытования и формами выражения. Социальные, экономические, философские и политические проблемы обсуждались в связи с разбором литературных новинок, вплетались в рассуждения эстетического и историко-литературного характера, звучали в подтексте художественных произведений. Литература была для западников реальным общественно-историческим деянием. Идеалисты сороковых верили, что умные книги превратят их отечество в цивилизованное европейское государство, где не будет патрициев и плебеев, а будут люди, равные друг другу в своих правах. Поэтому они стремились перенести салонные споры со славянофилами на страницы печати, превращая живой диалог, в процессе которого складывалась и корректировалась их мысль, в монолог — проповедь, обращенную к читателям. Образовавшиеся в начале сороковых годов “котерии” были своеобразным прообразом и субститутом политических партий.

Все эти обстоятельства, а также участие некоторых писателей в общественно-литературной деятельности западников (непосредственное — И.С.Тургенева, И.А.Гончарова, П.Н.Кудрявцева, А.Д.Галахова; опосредованное — Д.С.Григоровича и А.В.Дружинина) явились причиной того, что их идеология стала одним из факторов, определивших развитие главного русла литературного движения сороковых годов — натуральной школы — и повлиявших на судьбы русской литературы в последующих десятилетиях.

Не только западничество, но и славянофильство создавало образцы миросозерцания, мышления и поведения, которые унаследовала русская культура и которые в значительной степени повлияли на ее характер. Допустим, псевдорусский или ложновизантийский стили в архитектуре, которые были своеобразными разновидностями общеевропейского эклектического стиля, имели место только в России, а создатели соответствующих архитектурных построек находились под влиянием позднейших модификаций славянофильства. Даже национальный павильон России на Всемирной выставке в Париже в 1878 году, построенный по проекту Ивана Ропета (настоящее его имя Иван Николаевич Петров), представлял из себя, по словам знаменитого критика В.В.Стасова, “бревенчатый цветной дом с высокою кровлею, увенчанной резным князьком, с заостренным громадным кокошником вверху, с маленькой открытой галереей над широким входом, завешенным русскими полотняными завесами, в русских узорах”[37] Страшно себе представить, как выглядела бы к концу XIX столетия не только русская архитектура, но и литература, музыка, живопись, опера, балет, религиозная жизнь, как выглядели бы, наконец, повседневные формы бытового поведения, если бы монополию на формирование русского общественного мнения имели одни славянофилы и их последователи. К счастью, западническое влияние в культурной области было преобладающим, и увлечение сугубо национальными формами не перешло разумные границы. Уже в первых десятилетиях XX века Западная Европа воспринимала русскую культуру — Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина, Бердяева, Мусоргского, Чайковского, Стравинского, Дягилева, Рахманинова — как самобытную разновидность общечеловеческого культурного наследия, близкую сердцу любого европейца. А ведь если бы не было в России могучего западнического “противовеса” романтическим мечтам славянофилов, то, быть может, и впрямь победили бы пресловутые кокошники, приправленные квасом и грибками с кислой капустой…

Программно-теоретическая функция западничества заключалась в выработке теоретических основ будущего либерализма, с одной стороны, и радикального демократизма — с другой, а также разного рода программ: экономической, социальной, политической, этической, эстетической и т. п. Программы эти в силу политических условий, в которых они создавались, обладали разной степенью зрелости и конкретности. Наиболее разработанной оказалась эстетическая, и в частности литературно-критическая, программа — но как же могло быть иначе, если Белинский, наиболее плодовитый западнический автор, просто-напросто вынужден был писать “о литературе, да еще о русской литературе”