Между полюсами - [3]

Русский европеизм, западничество и либерализм[10] столь же необходимы для понимания специфически русского стиля мышления, как и православное богословие, славянофильство или религиозная философия начала ХХ века. Полезно порою рассмотреть вообще все русское национальное самосознание трех последних столетий как бы растянутым между двумя полюсами — “русофильским” и “западническим”[11], однако чрезмерное увлечение первым из них и малейшее пренебрежение вторым нередко порождает новые стереотипы в духе пресловутой развесистой клюквы.

Я отдаю себе отчет в том, что моя мысль о бесспорности русского европеизма может вызвать весьма обоснованные сомнения у многих хорошо осведомленных читателей. К тому же события последних лет не благоприятствовали надеждам на скорое осуществление давнишней мечты русских европейцев о действительном и обоюдном уничтожении всех видимых и невидимых границ, отделяющих Россию от остальной Европы. Но политическая “суета сует” не должна заслонять от нас широкой перспективы всего исторического развития. Речь идет в первую очередь об истории трех последних столетий, в течение которых Россия превратилась из глухой европейской окраины, упомянутой в литературе высшего ранга всего один раз, в трагедии Кальдерона “Жизнь есть сон”, в могущественную мировую державу, которая внесла в общечеловеческую сокровищницу науки и культуры немало подлинных шедевров материи и духа. Никакие разумные доводы об эфемерности русского могущества, никакие рациональные и справедливые указания на то, что избранный Россией путь европеизации был с самого начала не лишен пороков и привел страну к трагедии 1917 года со всеми ее последствиями, не могут отменить того простого факта, что без сознательной ориентации образованных кругов на западные ценности нельзя себе представить ни русского национального поэта Пушкина[12], ни успехов земства, ни открытия Д.И.Менделеевым периодической таблицы элементов, ни столыпинской аграрной реформы, ни полета Гагарина в космос. Нельзя вообразить себе даже возникновение славянофильства, немыслимого без философской выучки в школе Гердера, Шеллинга и Баадера[13]

Все сказанное касается не только русского европеизма, широкие границы которого вмещают как просвещенный абсолютизм Александра I, так и, к примеру, аристократический эстетизм явного врага и тайного приятеля Европы Константина Леонтьева[14] Это касается и собственно западничества как конкретного идейного течения середины XIX века.

Специалисты-историки, с которыми я не раз обсуждал волнующую меня проблему значения западничества, не раз подчеркивали его исключительное значение для бурного развития русского общества и русского государства во второй половине XIX и в начале XX столетия в самом благоприятном, как показала история, направлении. Позволю себе привести мнения двух выдающихся историков — ныне покойного профессора Московского университета Петра Андреевича Зайончковского и профессора Гарвардского университета Ричарда Пайпса. Первый в частной беседе не раз с упорством подчеркивал: все, что в пореформенной России удалось и чего русским нечего было стыдиться перед Европой, то есть правовая система, гласные суды присяжных, структура военной службы, местное самоуправление (земство), система образования, научные учреждения, гражданское общество с хорошо функционировавшим кодексом чести и общественным мнением, — все это дело западников и их последователей, а не славянофилов, идеи которых были хороши для метафизических словопрений[15], но мало пригодились на практике[16] Второй в частном письме от 30 августа 1988 года писал мне:

I fully share your enthusiasm for Russian Westerners (then and now) and I believe that the course they indicated was (and is) the only true one for Russia to take. You are right in stressing the early roots of Westernism. At the same time, I would allow more general support for Slavophil’s ideas than you seem to give. The Orthodox religion, by isolating Russians for so long from the main body of Christianity, had created a sense of uniqueness and defensiveness that takes, in modern times, the form of exclusive nationalism. On my recent trip to Russia (June 1988) I ran into more Slavophils than Westerners[17]

Оба высказанных мнения позволяют мне сделать два вывода. Во-первых, о колоссальном значении славянофильского представления о совершенно особой, ни с чем не сравнимой русской судьбы, на которую всегда можно сослаться, когда осознание отодвинутости соплеменников Толстого и Достоевского на самый дальний край европейского культурного пространства (дальше прибалтов, дальше украинцев, а может быть, и белорусов!) становится невмоготу. И во-вторых, об огромной привлекательности главного идеала западников — мечты об уважении к достоинству отдельно взятой человеческой личности, которое и составляет главную цель исторического прогресса. Прогресса, который хотя бы частично удалось осуществить в России в период ее наивысшего расцвета и который был бы немыслим без неустанной созидательной деятельности русских западников и — шире — русских европейцев.