Метелица - [135]

Две молодые красивые цыганки, поблескивая золотыми серьгами, подали красное вино в граненых стаканчиках, одиноко высящихся на серебряных подносах.

Челышев нахмурился. Перестарался Миша с этим концертом, вином, дорогими подносами. Сами все в заплатах, а подносят, вишь ты, на серебре…

— Прекрати, ведь знаешь — не люблю, — покривился он.

— Обидишь, начальник, — расплылся в улыбке Миша, топорща такие же, как и у Челышева, черные усы. — Обидишь цыгана, обычай такой…

— Я по делу пришел.

— Дело будет, начальник. Сначала — вино. Не обижай, табор подносит.

— Ну, Миша!.. — Челышев крякнул, и они с Левенковым выпили.

Только после этого Миша сделал знак, и все притихло, оборвалось на полуфразе, остановилось на полудвижении. Челышев даже позавидовал такому безупречному повиновению. Слушались бы так его подчиненные — можно горы своротить. Вот ведь народ — перекати-поле, а каков порядок!

В таборе они задерживаться не стали, с Мишей и еще с двумя пожилыми цыганами направились к рабочему карьеру. Левенков к заводу не свернул — увязался следом, донимая хмурого скуластого цыгана дотошными расспросами о жизни.

Присутствие инженера было некстати именно сейчас, при определении участка, и Челышев начинал нервничать. Лишние вопросы и лишние глаза тут ни к чему, через год, когда выяснится, что в направлении леса глина кончается, трехметровый пласт сходит на нет, Левенков конечно же вспомнит сегодняшний день и может заподозрить директора в нечистоплотности.

«В нечистоплотности? — поймал себя на этой мысли Челышев. — Ну нет, шалишь, инженер, чистоплотность и чистоплюйство — разные вещи. Ра-азные… Отказаться от бесплатной раскорчевки земли под будущие карьеры — это чистоплюйство, успокоение совести в ущерб делу. Да, именно чистоплюйство. Так что, Сергей Николаевич, иди, высматривай, выслушивай, запоминай, может, оно и лучше так». Челышев ухмыльнулся и покосился на Левенкова. С ним он не спорил — такой разговор мог возникнуть только через год — он просто рассуждал, убеждая себя в правильности своих поступков.

Напрямик они прошли к рабочему карьеру, вытянувшемуся в длину метров на триста. Здесь, в самом конце его, гудя моторами и лязгая стальными ковшами, работал экскаватор. Отполированные до зеркального блеска, неторопливо двигаясь ровной цепочкой по направляющей стреле, ковши вгрызались в глину, с чавканьем вырывались наружу и, груженые, роняя струйки мутной воды, ползли вверх, где их поджидала очередная вагонетка. По соседству скрежетала шестернями лебедка бесконечной откатки, между рельсами узкоколейки визжали волчком вращающиеся ролики, а по ним убегал в полукилометровую даль, к заводскому корпусу, новый, еще не успевший ощетиниться иголками стальной канат. Движение механизмов дополнялось пляшущими бликами на встревоженной легким ветром воде, оживляя все вокруг, лаская глаз и веселя душу.

Заметив начальство, молодой рыжеволосый откатчик засуетился больше обычного, загремел сцепками и, досадуя, видно, что вагонетка еще не заполнена и делать ему нечего, прикрикнул на понуро стоявшую рядом лошадь:

— Ты у меня побрыкай, халява!

Лошадь подняла голову, покосила большим черным глазом на своего хозяина и переступила с ноги на ногу, выражая готовность повиноваться.

Челышев ухмыльнулся в усы. Хороший паренек, старательный, он его давно заприметил и запомнил — Ваня Афонин. С прошлого лета просится в ученики к экскаваторщику. Надо бы подумать, по всему, толк будет. Он снял свой белый парусиновый картуз с широким козырьком, вытер пот со лба и повернулся к цыганам. Те о чем-то говорили по-своему, указывая на канат, на движущиеся вагонетки.

— Что, Миша?

— Ай, начальник, сами ходят! — удивился Миша, недоуменно вращая блестящими, навыкате, глазами.

— Ходят, — усмехнулся Челышев. — Это все инженер наш, Сергей Николаевич. Ну, пошли, тут рядом…

Карьер заканчивался сразу же за экскаватором. Вскрытого пласта оставалось недели на три работы, а дальше, до самой березовой рощи, простирался полукилометровый пустырь, сплошь заросший бурьяном. Этого пространства, будь там глина, хватило бы заводу лет на пять-шесть. Все заводчане на это и рассчитывали. Все, за исключением Челышева, потому что лишь один он знал, хоть и приблизительно, залегание пласта. Все довоенные карты геологоразведки пропали, но ему при назначении его на работу еще в сорок третьем, сразу после освобождения Гомельщины от немцев, посчастливилось увидеться с геологом, проводившим разведку на Сосновском кирпичном. Он хорошо запомнил: «В сторону березовой рощи пласт обрывается, планируйте разработки в противоположном направлении». Где именно кончается глина, он не знал — нужна новая геологоразведка, — но, судя по толщине пласта в рабочем карьере, метров на сто — сто пятьдесят в сторону леса еще можно продвинуться.

— Считай от края сто пятьдесят шагов и ставь веху, — распорядился Челышев. — Потом замеряем точней.

Миша кивнул скуластому, и тот аршинными шагами, далеко вперед выкидывая свои кривые ноги, двинулся в направлении леса.

— А что, больше не смогут? — спросил Левенков.

— Мало, начальник, — подхватил Миша. — Цыгану что все лето делать?