Метелица - [134]

Челышев не злился, скорее досадовал, с грустью оценивая положение вещей и вспоминая свою молодость, своих друзей-товарищей, когда каждый из них ради общего дела готов был пожертвовать собой, пойти на любые лишения. О своем личном, мелочном тогда и речи быть не могло. Куда же подевался у людей тот дух, те стремления? Каким ветром их выдуло? Каждый глядит в свой угол — как бы потише да поуютнее, свой карман — как бы побольше, а место — как бы повыше.

Хотя бы тот же Левенков… Что же он, бескорыстно выпячивается этаким заступником рабочих? Черта с два! Спит и в начальниках себя видит. Благодетель, понимаешь. Нет, людям Челышев не доверяет, потому как имеет на то все основания. Челышева не проведешь, повидал на своем веку всяких и знает, что для хорошей работы нужен хороший приказ.

Направляясь к цыганскому табору, Челышев заглянул в формовочный цех. Там он застал Левенкова, наблюдавшего за работой резчиц.

Замешенная в барабане глина, лоснящаяся на свету, в крапинках воды, как свежевзбитое масло, выползала из квадратного раструба упругим ровным брусом и попадала под туго натянутые стальные нити-ножи резальщиц. Эта рабочая операция нравилась Челышеву больше всего — здесь глина впервые приобретала форму кирпича, отсюда она шла в сушильные, гамовочные сараи, затем в печь, на платформы, на стройки и превращалась в жилые дома, в цеха, в вокзалы… Он живо представлял это превращение каждый раз, как только заходил в разделочный, и всегда наполнялся гордостью за дело, которым занимается, — дело созидателя, самое благородное на земле с древнейших времен. Так неужели ради него он не может пожертвовать малым, частным, единичным, пусть даже в чем-то покривить душой?

— Ну как тут у вас? — спросил Челышев по привычке, видя, что дела идут нормально.

— Режем, Онисим Ефимович. Режем, — охотно отозвалась Нина Хоробич.

— Опять всех обставишь?

— А чего ж!..

— Давай-давай, на доску Почета вывесим — все женихи твои.

— Ой, скажете… — хохотнула она весело. — На доску не надо, обличьем не вышла.

— Ничего, воду пить не с лица, а с корытца, — повеселел Челышев.

Хоробич работала на заводе второй сезон и была лучшей резальщицей. Молодая поворотливая девка с крепким телом, она работала сколько требовалось, никогда не унывая, не жалуясь на трудности. Челышеву нравились такие люди — нетребовательные и безотказные.

— Что, Сергей Николаевич, — повернулся он к Левенкову, — красиво девушки работают?

— Красиво, — согласился тот и, направляясь к выходу, добавил: — Только руки надрывают и… животы.

Челышев поморщился, как от зубной боли. Не может инженер без ложки дегтя.

— Твоя забота. Изобрети что-нибудь, люди спасибо скажут.

— Давно изобрели, еще до войны, резальный станок. Теперь вот наладили выпуск.

— Ну? — оживился Челышев. — Не слыхал.

— Надо сделать заявку и съездить в трест. Хотя надежды малые — пока что редкость.

— Интересно… Ты вот что, давай-ка это дело не откладывать в долгий ящик. Я позвоню, прозондирую, а ты собирайся, съезди. Да приглядись, не хватай что попадя. Они там навыпускают — не расхлебаешь. До моего отпуска и съезди. До июля… Так и порешим.

— Вам бы лучше, — замялся Левенков. — Придется, что называется, выбивать. Вас знают… — Он заметил ухмылку Челышева и тут же оборвал себя, поджав недовольно губы. — Хорошо, съезжу.

— Съезди, съезди, Сергей Николаевич, и тебя узнают. Я не смогу.

Съездить он, конечно, смог бы, но дело это считал мелким, к тому же сомнительным. Еще неизвестно, что там за станок, может, ломаного гроша не стоит. Пусть сам инженер и занимается им, а то взяли моду начальника в снабженца превращать.

— Вы куда сейчас?

— Да тут… на карьеры.

— В табор?

— Надо глянуть. Пройдусь, — ответил Челышев деланно небрежно, не приглашая инженера с собой, как обычно в таких случаях, всем своим видом давая понять, что желает пойти один. Ему не хотелось в присутствии Левенкова договариваться с цыганами насчет оплаты, размечать участок под карьеры, вообще показывать свои отношения с цыганами.

Но Левенков или не понял, или не посчитался с его желанием.

— И я с вами.

Навязался-таки, никуда не денешься. Любитель экзотики, понимаешь, делать ему не́ черта.

— Идем, — кивнул он, досадливо дернув усом.

* * *

Табор цыгане разбили на прошлогоднем месте, на поросшем редким кустарником пустыре между старыми, выработанными еще до войны карьерами. В ярких заплатах шатры пестрели на солнце, придавая пустырю вид ярмарки, рядом с ними стояли телеги с задранными к небу оглоблями, напоминая то ли рогатины, то ли колодезные журавли, в центре еще поднимался дымок из примитивного очага, сложенного, видно, вчера из десятка кирпичей. Между шатрами и телегами копошилась детвора, женщины просушивали свои перины и подушки, мужчины дымили трубками у первой телеги, явно поджидая гостей.

Навстречу им с переливистым лаем кинулись было две лохматые собаки, но резкие гортанные окрики остановили их, и Миша, сделав короткий нагоняй одному из цыган за недосмотр, шагнул вперед. Тотчас из шатра вынырнуло несколько празднично разодетых цыганок и под гитару и бубенцы заплясали, запели, завихрили пестрыми веерами своих необъятных юбок. Спокойный и мирный только что табор вмиг пришел в движение, все вокруг радостно оживилось, задвигалось.