Мемуары Муми-папы - [9]

— Вижу, вижу, — согласился Фредриксон, оглядывая своего с головы до ног красного племянника. Он посмотрел на кривую ватерлинию и сказал: — Гм. — Затем посмотрел на название лодки и сказал: — Гм, гм.

— Я что, ошибся в правописании? — спросил Зверок-Шнырок. — Скажите же что-нибудь, не то я опять заплачу. Прошу прощенья! «Морской оркестр» такое трудное словосочетание!

— «Марской аркестр», — прочёл Фредриксон и, чуть подумав, сказал: — Успокойся. Сойдёт.

Зверок-Шнырок с облегчением вздохнул и бросился со всех лап перекрашивать своё жилище краской которая у него ещё оставалась.

Вечером Фредриксон проверил сети, стоявшие в речке. Представьте себе наше удивление, когда мы обнаружили в них маленький нактоуз! А внутри нактоуза барометр-анероид! Я без устали любовался этой замечательной находкой.

Муми-папа закрыл тетрадь и, полный ожидания воззрился на своих слушателей.

— Ну, что скажете? — спросил он.

— Думаю, это будет ужасно хорошая книга, — серьезно сказал Муми-тролль. Он лежал на спине в сиреневой беседке и рассматривал шмелей. Было тепло и безветренно.

— Но половину всего ты просто выдумал, — сказал Снифф.

— Нисколько! — воскликнул Муми-папа. — Тогда все это было на самом деле! Каждое моё слово — правда! Конечно, кое-что, кое-где, может быть, чуть-чуть преувеличено…

— Удивляюсь, — сказал Снифф. — Удивляюсь: куда делся папин набор.

— Какой набор? — спросил Муми-папа.

— Коллекция пуговиц моего папы, — ответил Снифф. — Ведь, может статься, Зверок-Шнырок мой папа?

— Очень даже может, — заверил Муми-папа.

— Вот я и удивляюсь, куда делась его драгоценная коллекция. Я должен получить её по наследству — уточнил Снифф.

— Уа-а, ва-а — как говаривал мой папа, — сказал Снусмумрик. — Почему ты так мало пишешь о Супротивке? Где он сейчас?

— Насчёт пап никогда нельзя знать ничего достоверно, — сказал Муми-папа, сделав неопределенный жест. — Они приходят и уходят… Во всяком случае, я оставляю их для потомков, пусть потомки о них и пишут.

Снифф фыркнул.

— Супротивка терпеть не мог парковых сторожей — задумчиво сказал Снусмумрик. — Такие вот пироги…

Все легли на солнышке, вытянув ноги в траве.

Это было чудесно и навевало дрёму.

— Папа, — сказал Муми-тролль, — это правда, что в твоё время говорили таким ненатуральным языком: «Вообразите себе наше удивление», «мощь воображения», «моё внутреннее око» — и все такое прочее?

— Нет тут ничего ненатурального, — сердито отозвался Муми-папа. — Неужели ты думаешь, что можно писать неряшливо, когда сочиняешь книгу?!

— Да, но с тобой случается это иногда, — возразил сын. — А Зверку-Шнырку позволяешь болтать с тобой запанибрата.

— Ну, — сказал Муми-папа, — это для местного колорита. К тому же одно дело — что ты говоришь о вещах, другое — что ты о них думаешь. Я хочу сказать, обдумывание и описание это совершенно разные вещи, и при всём том твои слова должны доходить до сердца читателя… Я думаю… — Муми-папа умолк и, явно омраченный, стал перелистывать свои мемуары. — Вам кажется, я употребляю слишком необычные слова? — спросил он.

— Это неважно, — сказал Муми-тролль. Хотя всё это было давно, можно без особых усилий догадаться, что ты хочешь сказать. Ты написал больше, чем прочёл нам?

— Нет ещё, — ответил папа. — Но сейчас наступает чрезвычайно волнующий момент. Встреча с друнтом Эдвардом и Моррой. Где моя авторучка?

— Вот она, сказал Снусмумрик. — Да напиши побольше о Супротивке, слышишь? Ничего не упусти!

Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и продолжал строчить дальше.

Около этого времени я впервые возымел вкус к резьбе по дереву. Это особое дарование, должно быть, даётся от рождения, оно, так сказать, у меня в крови. Первая проба моего таланта была более чем скромна. На нашей судостроительной верфи мне приглянулась деревяшка, я подобрал её, нашёл ножик и стал вырезать великолепную штуку — впоследствии ей суждено было украсить потолок штурманской рубки. Она имела форму луковицы и была искусно инкрустирована рыбьей чешуёй.

К сожалению, Фредриксон очень скупо отозвался об этой важной детали оснастки: он не мог думать ни о чём другом, кроме как о спуске лодки на воду.

И вот «Марской аркестр» готов к спуску. Радуя своим великолепием глаз и ярко рдея на солнце, лодка покоилась на четырёх резиновых колёсах (они должны были выручать её на коварных песчаных отмелях), а Фредриксон раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым галуном. Он залез под лодку и осмотрел её. Я услышал, как он пробормотал: «Так я и знал. Села накрепко. Теперь мы проторчим здесь до восхода луны».

У Фредриксона развязался язык, когда он начал ползать вокруг «Марского аркестра», — верный признак того, что он не на шутку озабочен.

— Снова-здорово — опять в путь, — сказал Супротивка зевая. — Уа-а, ва-а. Ну разве это жизнь — та, какой вы живёте? Всё-то вы переменяете, переселяетесь, шныряете повсюду с утра до вечера. Такой активный образ жизни до добра не доведёт. Тоска зелёная, как подумаешь о всех тех, кто работает и корпит и что из этого получается. Был у меня родственничек, изучал тригонометрию и дозанимался до того, что у него отвисли усы, а когда одолел эту самую тригонометрию, явилась Морра и сожрала его. Так вот и улёгся он в животе Морры со всей своей учёностью!