Мемориал - [44]

За Бранденбургом не выдержали, вылезли посмотреть на вырисовывавшиеся впереди, в розовом утреннем свете, сверкавшие стеклом громады домов. Начинался день — ясный, без единого облачка на небе. И на душе было хорошо…

А обернулось бедой. Внезапно, за поворотом, поезд резко остановился, и Николай упал, снова больно ударившись о трубы, на этот раз боком. И то ли он промедлил спрятаться под брезентом и его увидел с высокой площадки блок-поста стоявший там железнодорожник, то ли их обнаружили еще по какой-нибудь неведомой причине, но вдруг к вагону подошли: раздался скрип сапог, звон оружия. «Раус!»[11] — крикнул властный голос. Это было как сон — простой до реальности и в то же время жуткий сон. Все трое замерли, думая, что, может быть, произошла ошибка и опасность еще пронесет. Но крик повторился. Кто-то концом ствола приподнял брезент, и Георгий первым выполз из трубы, за ним выползли и Николай с Мишкой.

Перед ними стояли два «шу́по» — полицейских в высоких металлических касках, похожих на перевернутые ночные горшки, — вооруженные карабинами, один маленький, коренастый, другой долговязый. «Комм!» — скомандовал маленький, наставляя карабин на Георгия и делая знак подойти ближе. «Ду аух!» — приказал он Мишке. Тот приблизился. Тогда маленький кивнул долговязому, и полицейский с неожиданной ловкостью накинул обоим на руки тонкий стальной браслет, щелкнул замком, приковав их друг к другу. Затем «шупо» откинули борт и приказали всем спрыгнуть на землю.

Их привели в полицейское управление при станции. По дороге Георгий успел шепнуть Мишке, а тот Николаю, чтобы все трое придерживались «первой легенды» — версии, придуманной еще перед побегом на случай, если их задержат. По этой «легенде» друзья бежали с разбомбленного эшелона, который якобы направлялся в Рур, вез рабочую силу на шахты. Так вот, чтобы снова не попасть на тяжелые работы, трое друзей сели в проходящий мимо поезд, решив сойти где-нибудь в сельской местности и наняться в батраки к какому-нибудь «доброму» бауэру.

Подумав, старик-следователь с желтым болезненным лицом, уставший от бесконечных допросов, а может быть, просто пожалевший этих парней, не стал докапываться до истины. Он сказал, что верит им, но по законам военного времени любой, бежавший из плена, считается преступником. Их должны были бы отправить в каторжную тюрьму. Однако скоро рождество, и, принимая во внимание это обстоятельство, а также чистосердечное признание всех троих, следователь будет просить не наказывать их по букве закона, а «милостиво» отправить в один из штрафных лагерей.

Это было лучшее из всего, что их могло ожидать. Среди штрафников они снова затеряются, затем найдут, бог даст, свою тропинку на волю. Все-таки штрафной лагерь не тюремная камера. Теперь пугало одно: лишь бы не угодить снова в Штукенброк. Георгия почему-то особенно страшила встреча с обманутым им штабс-фельдфебелем…

Но тот же следователь или кто-то еще повыше вдруг все переиграл. Георгия и Мишку неожиданно вызвали в абвер, избили и бросили в холодный вагон с зарешеченными окнами. В чем дело, куда их везут, они точно не знали. Могли лишь догадываться, что Николай в расчете на еще большее «снисхождение» признался…

В Штукенброке штабс-фельдфебель сам пришел в абверовскую тюрьму, чтобы посмотреть на своего бывшего любимца. «Ты очень большой шутник, — сказал он, уже не улыбаясь, — и много смеялся надо мной. Теперь мы мало-мало над тобой посмеемся». Георгий поблагодарил «шефа»: ему нечего было больше терять. Штабс-фельдфебель сказал вызванному по этому случаю в абвер Рыжему: «Они не должны жить, я буду рвать их карточки!» И ушел.

«Ясно, шакалы, что с вами приказано сделать? — Рыжий зловеще прищурился. — А ну, пошли!» Он привел их в «исповедальню» — мрачную комнату в подвале полицейского дома, о которой в лагере ходили самые чудовищные слухи. Говорили, что там устроены какие-то специальные машины для пыток… Но Георгий увидел, что никаких машин здесь не было, в пустом помещении, напоминавшем деревенскую баню с бревенчатыми стенами и чисто вымытыми полами, в углу одиноко стояло ведро с водой, рядом лежала тряпка и скрюченная кочерга.

Рыжий приказал Георгию и Мишке снять рубахи и встать спинами к нему, упершись руками в колени. «Буду вас бить, шакалы. Держитесь. Кто упадет — забью до смерти. Кто выдержит — у того добрый бог, ясно?» Он снял с себя ремень с бляхой, сложил вдвое: все это Георгий видел уголком глаза. Его обжег страшный удар по пояснице. Рыжий бил попеременно: десять ударов одному, десять — другому… На третьем десятке Мишка покачнулся, Георгий слегка поддержал его. Рыжий заметил. «Корешка спасти хочешь? Самого запорю!» — взревел он. Но то ли у него устала рука, то ли ему понравилось, что эти двое держатся под его зверскими ударами, он вдруг прекратил порку и, свалив обоих ударом ноги в зад, вышел из подвала, предварительно плеснув на распластанных на полу беглецов воду из ведра.

Они долго лежали в луже. Сознание словно ушло из них, только где-то, в оставшемся живым уголке мозга, тупо шевелилась мысль: будут ли их еще бить? Мысль казалась невыносимой. «Лучше бы расстреляли». Но инстинкт подсказывал: все же жизнь, даже самая тяжелая, лучше, чем смерть. Ибо смерть — это конец всему, а в жизни всегда есть надежда…