Мемориал - [46]

В лагере тоже происходили изменения. Сменился комендант. С какими полномочиями прибыл новый, никто не знал, даже его ближайшие помощники. Пожилой, высокий, сухощавый оберст, из офицеров старой выучки, быстро дал понять, что ему претят чрезмерные зверства, какие до него творились в лагере. Рыжий был строго предупрежден и несколько поутих, поутихли и другие полицаи. С немцами комендант поступил еще более круто: главных извергов, в том числе краснорожего штабс-фельдфебеля, удалили из комендатуры, некоторых отправили на фронт. Пленные торжествовали: пусть, мол, попробуют эти тыловые крысы погеройствовать там, на поле боя!

Однако радость оказалась недолгой. Как в голодных бараках взвешивали на весах хлебные пайки, так, вероятно, старый оберст решил отвешивать добро и зло. В одну из темных осенних ночей лагерный абвер произвел налет на барак, где жил медперсонал, и арестовал группу врачей во главе с Иваном Гавриловичем Алексеевым. Все, кто знал о смелых деяниях главного врача лагерного ревира и его друзей, с замиранием сердца думали об их участи. Но обошлось сравнительно благополучно: врачей разослали по разным лагерям, Алексеев попал в штрафной лагерь в Гемере. Приложил ли и здесь руку новый комендант или арест врачей был предрешен какими-то другими обстоятельствами, в лагере так и не узнали. Но сам комендант, как говорили немцы, пустил слух, что русские врачи якобы отделались столь легко лишь благодаря ему, его заступничеству.

Вечером под Новый год к беглецам пришли с поздравлениями друзья — двое или трое врачей и, конечно, вездесущий Леня Волошенков. Леонид, как всегда, был полон волнующих новостей. «Машинист Иван с узкоколейки, подвозивший к лагерным складам овощи с крестьянских полей, сказал, что подружился с бауэрами, вернувшимися по инвалидности с фронта, те ненавидят Гитлера, уверены, что скоро ему капут. Я намекнул Ивану, что надо бы прощупать этих немцев, не согласятся ли они дать на время приют нашим ребятам в случае побега. Самому Ивану сказал прямо: «Помогай, корешок, без твоей помощи они из «зоны» не выберутся». И машинист, как картинно изобразил Леонид, положил свою большую рабочую руку на грудь и поклялся, что все сделает для ребят, все, что может, только, мол, пусть они окажутся за проволокой. А с немцами обещал потолковать.

Андрюша Пищалов, которого Стариков устроил работать на продовольственный склад, прислал уворованные им из фонда, учрежденного для лагерной знати, банку консервов и буханку «настоящего» хлеба, товарищи из огородной команды прислали вещмешок полумерзлой картошки.

«Ну, друзья, — Леонид, встав, нежно, со слезами на глазах посмотрел на беглецов, — Родина ждет вас. Надеемся, что вы первыми увидите родную землю, обнимите отцов… матерей, — голос у Леонида, как всегда в такие минуты, дрогнул, глаза заволоклись слезами. — Счастливого вам пути!»

Ответное слово произнес Георгий. Все правильно, сказал он, Леонид угадал самое главное, чем дышат и живут они с Мишкой. «Лучше пусть нас убьют, замучают в гестапо или в абвере, чем мы вернемся домой захребетниками, трусами, не пошевелившими пальцем для того, чтобы снова стать свободными людьми и воинами, то есть мужчинами!»

В этот знаменательный вечер он дал слово уйти из лагеря в день своего рождения. Все промолчали: слишком уж лихим и легкомысленным показалось это обещание. Георгий понял, усмехнулся: «Посмо́трите, братцы. В нашей деревне не шутят». Нетерпеливый Леонид не выдержал, захотел узнать дату. Георгий ответил уклончиво: «Когда прилетят грачи. Они сюда, а мы — туда». И махнул рукой куда-то вбок.

Сказал он, конечно, вгорячах. Ну и взыграло ретивое. А наутро, окатив голову холодной водой, вошел в разум. Но решил, как отрезал: двадцатого марта он — кровь из носу! — бежит. Решится Мишка — бегут вдвоем.

Спрашивается: что может пленный, да еще сидящий бо́льшую половину дня в закутке туберкулезного барака? Но жизнь есть жизнь, люди — люди, их дружественные взаимотоки порой неисповедимы.

Время таяло, как снег на крыше, и студеные капли по вечерам, когда выходили из своего убежища подышать воздухом, падали за ворот, словно напоминали о близких грачах, но фантазия, работавшая с лихорадочной быстротой, родившая десятки, сотни вариантов, не могла подсказать пока ничего путного, ничего более-менее надежного. Самым тяжким было то, что беглецов в лагере знали в лицо и первый встречный мог оказаться мерзавцем, жаждавшим получить гестаповскую подачку за две проданные им жизни.

Георгия начали уже мучить кошмарные сны, как вдруг в бараке появился старый друг и спаситель беглецов ефрейтор-санитар Роберт Паричка. Беглецы не видели немца примерно с месяц, стали волноваться, гадать, не отправили ли его в связи с очередной «тотальной» мобилизацией на фронт, но пришел как-то Либель и сказал, что должность, которую занимал Робби, сократили, и теперь он, Либель, будет курировать все инфекционные бараки, в том числе туберкулезный, однако на фронт его приятеля, по уже известным мотивам, не пошлют, найдут какую-нибудь работу здесь, в тылу. «Хотя тыл сейчас понятие весьма условное!» — прибавил многозначительно толстяк.