Мемориал - [45]

Потом Рыжий говорил, оправдываясь перед штабс-фельдфебелем, что он хотел на другой день их прикончить, и прикончил бы, если бы они не… исчезли. Что с ними сталось, он не знал. Не знал и штабс-фельдфебель. Только два ефрейтора-санитара ходили себе и посмеивались: они знали. Да еще знал пленный врач из ревира. Это они, узнав о том, что в полицейском подвале лежат два полутрупа, которых Рыжий не добил, но загара или послезавтра непременно добьет, решили спасти беглецов. Как это сделать? Путь был только один — выкрасть их незаметно и спрятать в надежном месте. Темпераментный Тони Либель предложил дерзкий план. Он сказал, что его со спины часто принимают за штабс-фельдфебеля. Это «сходство» можно обыграть: нацепить на себя фельдфебельские погоны и рано утром, пока лагерь спит, прийти к подвалу с носилками, приказать дежурному полицаю открыть замок, и пусть потом Рыжий и «штабе» гадают, кто и куда увел беглецов. Его товарищи — немец и русский — план этот в общих чертах одобрили, но внесли поправки. Роберт Паричка — его вместе с Тони недавно перевели сюда, в тыл, как взятых на заметку абвером, — сказал, что не любит авантюр и считает, что преображаться в фельдфебеля не надо: уж очень дорого может обойтись этот маскарад, если кто-либо разоблачит лжефельдфебеля. Идти надо в своей форме, захватив пленного врача и тачку, в которой возят трупы. Сославшись, если потребуется, на приказ того же фельдфебеля — не оставлять в помещениях трупы, погрузить на тачку «мертвецов» и привезти в мертвецкую ревира. А там заменить живых умершими. Доктор Гущин грустно усмехнулся: «За последними недалеко ходить, имеются в каждом бараке». И тоже внес поправку, вернее, дополнение, сказав, что одновременно надо заменить и лагерные номера.

«О, это я беру на себя, — сказал Тони. — Сегодня же доставлю не только номера, но и копии с карточек несчастных покойников».

Об убежище разговора не было: все трое понимали и без слов, что им может быть лишь туберкулезный барак — место, куда боялись заходить с обыском даже полицаи. «А вдруг все-таки зайдут, — сказал любящий иной раз съязвить Либель и выразительно посмотрел на приятеля, отвечавшего за барак. — На тебе уже и так клеймо! Не боишься?» — «Боюсь, — просто и весело ответил тот. — Но еще больше боюсь, что ты станешь меня презирать. Так уж лучше рискну!»

И они рискнули. План удался, уже через какой-нибудь час беглецов под видом особо заразных «чахоточных» принесли в изолятор барака, на стенах которого черной краской было написано: «Осторожно! Смерть!» — и нарисован череп со скрещенными костями. Странная эмблема, эсэсовцы, с гордостью носившие ее на своих фуражках, почему-то здесь шарахались от нее, как от гремучей змеи. Однако последнее обстоятельство почти гарантировало нашим героям неприкосновенность. К тому же штабс-фельдфебель, задним числом узнав о смерти обоих беглецов, приписал их смерть усердию Рыжего, а тот, разумеется, не возражал против этой версии.

Это было счастье — счастье жить на краю обрыва, где один неверный шаг, одна малейшая оплошность — смерть. Почти год они не видели светлого дня, разве только в окно. Выходили подышать свежим воздухом в тамбур, и то по вечерам, перед закрытием дверей, когда немец или полицай, дежурившие по ревиру, были далеко. Но иногда им везло — на дежурство заступал кто-нибудь из своих, и тогда они могли стоять в тесном тамбуре хоть всю ночь. Как это было прекрасно — курить, пряча цигарку в рукав, как когда-то, в далекие школьные годы, и любоваться ночным небом, загадочной россыпью звезд. Над ними простиралась Вселенная, вроде бы объясненная и все же непостижимая, бескрайнее скопище миров, каждый из которых что-то означал.

Друзья смолили цигарки, молчали, и каждый думал о том, что ту же картину видят сейчас везде — и в Москве, и на Украине. Эх, если бы звезды могли принимать от людей сигналы и передавать по назначению, то  т а м, на родине, родные и близкие узнали бы, что их Георгий и их Михаил живы, здоровы и собираются в новый побег… А дальше… дальше они попросили бы пожелать им доброго пути.

Дата побега несколько раз назначалась и снова откладывалась, всегда что-нибудь мешало. Мишка относился к неудачам с философским спокойствием, даже иногда посмеивался. Георгий же мрачнел и надолго замыкался в себе. В такие дни Мишка с ним был особо нежен и предупредителен, оберегал от расспросов, заставлял съедать баланду, словом, вел себя, как заботливая нянька. «Отойдет!» — с мудрой усмешкой говорил он доктору Гущину, заходившему в изолятор проведать своих подопечных. Маленький Гущин, глядя на Георгия, только горестно вздыхал, махал рукой и уходил. Он был по-своему тоже заинтересован в побеге, не любил жить в подвешенном состоянии, рассуждал: либо пан, либо пропал. Доктор и сам охотно бежал бы, но главврач, его друг, Иван Гаврилович Алексеев, строго наказал ему «оставаться в строю», «не оголять важнейший из флангов».

А время шло. На фронте давно произошел перелом. Потерпев сокрушительный удар под Курском, вермахт уже почти безостановочно пятился назад, наши переправились через Днепр, подходили к Польше. Это подстегнуло союзников, они вынуждены были открыть «второй фронт», высадили десант на французском берегу. Фашистский рейх трещал по всем швам.