Меланхолия - [5]

***

Потом он стал более внимательно смотреть по сторонам, чтоб не пройти едва заметную, как ему сказали, тропинку, значительно сокращавшую путь в местечко. Она должна была отходить от неширокой прогалины, на которой росла сохатая, с густой кроной сосна, немного затесанная для знака и вся облитая смолой.

В такой чаще очень легко можно было не заметить ни сосны, ни тропинки. Он все вглядывался, и ему стало нако­нец досадно, что все нет и нет ни той сосны, ни тро­пинки.

Неожиданно для самого себя Лявон сошел с дороги, разостлал под кустом орешника жупан, лег навзничь, рас­тянулся, расправил плечи, прижался всем телом к земле, а мыслями и сердцем слился со всем лесом.

«Поймут ли они, интеллигенты, а на простой крестьян­ский ум — просто паны, смогут ли понять они мое счастье: лежать в лесу на деревенском жупане?» — чуть грустно и чуть презрительно подумал он...

Лявон чувствовал, как отдыхает тело от дорожной уста­лости, отдыхает сладостно и здорово. Вот только никак не может он одолеть маленькую, но неотступную, навязчивую обиду.

В отрывочных и мимолетных воспоминаниях тускло и невыразительно промелькнула давно забытая девчина, кото­рую где-то видел и которая нравилась... Ее образ чем-то напоминал и Лёксу, и Мусю... А потом все уплыло, и в сердце остался один общий девичий образ — смутный, неясный, но такой милый, родной и близкий. И хотя он никогда с ней не разговаривал и не знает, кто она, а все равно тоскует и обижается... Он так болезненно и так безмерно любит ее, что готов душу свою слить с ее душой, все ей отдать, потому что во всем мире нет для него человека дороже, а она так по-девичьи легкомысленно гоняется за всем пустым и в этой пустоте находит удоволь­ствие, совсем забывая о нем; с его ненужными ей мыслями и муками.

«Нет, она никогда не поняла б моей радости от пыли сапог и ворсистого простого крестьянского жупана»,— тяжело вздохнул Лявон. И вдруг резко и нервно, повер­нувшись ничком, всем своим существом припал к земле, распростер крестом руки, прижав правое ухо к траве, к зем­ному запаху, и слушал, как шумит лес, слушал, слушал, слушал до тех пор, пока солнце каким-то чудом не проби­лось к нему и не припекло шею.

Вскочил, чтобы не опоздать на почту, почувствовал одурь в голове и с досадой произнес вслух:

— Да я бы ее возненавидел...

Злился страшно, что скорее этот гнилой пень, куст орешника и сломанная береза поймут его, чем она... Вообще они, интеллигенты, на крестьянский ум — просто разные, не совсем панского рода паны.

Дикая ярость охватила его, словно уже на самом деле, наяву, был у него этот болезненный разлад с любимой девушкой. Ему казалось, что и пуща со своей извечной тишиной отшатнулась от него, будто от заразы, и уже никогда не даст ему тихой, лесной радости.

Наконец он увидел тропинку и поплелся по ней как неприкаянный, словно оторванный от мудрой гармонии и брошенный в лоно страшной неразберихи, где грязно-заско­рузлое никогда не станет красивым и правильным.

Какое-то время шел тропинкой через заросли орешника, потом до слуха долетел неясный звук, послышались людские голоса. Впереди показалась полянка. В густых кустах малинника мелькали белые и красные косынки, раздавались приглушенные, радостные от жадности возгласы: «Столько малины, ой-ой!»

Тот самый парень, который лежал в жите у дороги, вы­шел из кустов, как раз напротив Лявона, и, помявшись, спросил по-белорусски, с литовским акцентом:

— Издалека, браток?

— Издалека... А что?

— Просто так спросил... И мы издалека.

— А...

Лявон произнес это «а...» уже спокойным голосом. Что же касается неласкового, даже грубого «а что?» — то уж тут он ничего не мог поделать, слово вылетело, и его не поймаешь. Жаль...

***

По поляне ходила рыжая корова, щипала траву, махала хвостом и дергала головой, спасаясь от мошкары,, дрыгала-топала ногами, и мяла траву, и звенела бубенчиком.

Поглядев на нее, можно было окончательно успокоить­ся, даже обрадоваться, что живет корова своей здоровой, нормальной жизнью.

Неподалеку видна была хатка. Наверное, в ней жил лесник, и это была его корова.

Посмотрев в сторону, Лявон увидел сидевшую на пне пастушку лет десяти — худенькую, светловолосую, в корот­кой полинялой юбочке.

Когда он проходил мимо, девочка тихо запела... Потом с таким видом стала вертеть в руках недовитый венок, словно была очень занята собой и совершенно не интересо­валась, кто это там идет. Слова песни нельзя было разо­брать, да и напевала она такую унылую мелодию, что Лявон тут же ускорил шаг, чтоб не слышать ее. Но девчурка запела громче, и ему подумалось, что она своим пением душу вытянуть может. «И это так поют наши дети»,— с досадой подумал он.

— Ста-а-ась-ка! Гой, го-о-ой! — перестав петь, неожи­данно закричала пастушка веселым и звонким детским голосом.

Лявон даже оглянулся. Но вдруг страшно испугался.

— Гр, гр, р! Гав, гав! Гав, гав! — на него из-за хаты бросилась гончая собака.

— Вот я тебе погойкаю, проказница! — незлобиво крик­нул в сторону дочери седоусый лесник, спускаясь с крыльца.— Не бойтесь, не бойтесь, не укусит... Пошла прочь! — отогнал он собаку и спросил: — В местечко идете?