Меланхолия - [3]

Но я с сожалением заметил, что сейчас же, лишь только заговорит с ними кто-то одетый по-господски, они старают­ся говорить его языком, то есть по-русски или по-польски.

Однако времени у меня было мало, и как следует осмот­реть город я так и не успел. Наконец, управившись со своими служебными делами, отправился я на поиски Завальной улицы, дома № 7 и оказался вскоре в недалеком от главных улиц и довольно тихом, даже глуховатом и каком-то пыльном городском захолустье.

Подойдя, я заметил на противоположной стороне улицы вывеску, хотя и небольшую, но хорошо видимую: на тусклом фоне четко выделялись крупные позолоченные буквы: «Бе­лорусский книжный магазин». Прочел и чуть не заплакал от радости и горечи... Для меня почему-то полной неожи­данностью оказалось то, что на вывеске может быть совер­шенно открыто что-то написано по-белорусски. Впервые такое видел...

К сожалению, магазин из-за позднего времени был уже закрыт, и я смог лишь посмотреть на выставленные в витрине, давно читанные и перечитанные мною книги и календари. У входа, в рамке за сеткой, висел последний номер «Нашай нівы», и я задержался, пока не прочитал его от первой до последней строки. Была в газете и моя небольшая корреспонденция.

Хотел я было задержаться в Вильне еще на день-другой, но по приказу губернского землемера должен был сегодня же вечером выехать на работу в деревню. Посылают меня к какому-то землемеру, очень затянувшему землеустройст­во вопреки намеченному ему летнему плану работы. Буду ему помогать, чтобы он смог скорее закончить и переехать в другую деревню.

Я спросил, белорусское ли там население, однако никто в чертежной ответить мне не смог. Удивились даже моему вопросу. Только швейцар сказал, что там, наверное, живут и белорусы, и литовцы.

Ну, будь здоров, братец! Напишу из деревни.

2/VІІ. 1913 г.

Лявон.

Братец ты мой, братец!

Не везет мне. Послали меня на самую границу Бело­руссии с Литвой, где литовские деревни клином заходят в белорусские земли, и попал я не в белорусское селение, а в эти литовские Радзивилишки.

Живут здесь крестьяне бедно и неинтересно. Сейчас они все время спорят и ругаются, у кого и где будут хутора. Быт их очень похож на белорусский. Но погово­рить можно только с мужчинами, и то на ломаном русско-польско-белорусском жаргоне; женщины и дети говорят только на своем языке. Крестьяне с нами вроде бы очень ласковы и приветливы, но вижу я, что смотрят они на нас, как на чужих людей, как на российское начальство, и подчас приветливость их выглядит вынужденным смирением, толь­ко бы выкроить себе получше местечко для хутора.

Уже спустя несколько дней заметил я, что не только от этого старого землемера из поповичей, с которым я работаю, но и от меня они отгородились китайской стеной, хотя я вижу в них тех же самых своих родных темнолесцев и веду себя с ними как крестьянин с крестьянами.

Во время работы в поле, как только разговор уходит от их хуторов, они сразу же разговаривают со мной без всякой охоты и интереса.

Их удивляет, что я хожу в сером крестьянском жупане. Их удивляет, что по утрам, когда они приходят за инстру­ментами идти в поле, я здороваюсь с ними за руку.

Мой землемер имел смелость цинично заметить мне: «Не смешите вы добрых людей... С ручкой не подходи­те и серых жупанов не надевайте, а то перестанут вас бояться и еще когда-нибудь, не разобравшись, поприветст­вуют камнем по голове...» Как тебе это нравится?

Живется неинтересно. Даже газет почти не видим. Землемер мой, правда, их не выписывает и не читает... Нет книг и нет времени их читать. Нельзя даже съездить в Вильню хотя бы на денек. Но завтра собираюсь сходить в местечко на почту... Дело в том, что пришла официальная бумага от губернского землемера с сообще­нием, что отсрочки от воинской повинности землемерам давать больше не будут... Таким образом, на лето мне придется выбирать: или высшая школа с отсрочкой, или солдатчина на протяжении двух лет... Загубить целых два года! Ты подумай только. Как же мне подготовиться в уни­верситет, если работать мы здесь будем до снега, а весною, как только сойдет снег, опять надо выезжать в поле. Тут готовиться невозможно — я был очень наивен, когда думал об этом. Какая тоска!

Вот и решил сегодня же написать в Москву, в народный университет имени Шанявского. Спрошу, можно ли по­ступить туда без аттестата зрелости и дают ли там отсрочку от воинской повинности. Заодно пишу и тебе, хотя ты не стоишь этого, потому что сам ни слова не написал мне...

***

Между прочим, вот разговор, который только что произошел у меня с моим патроном (так я называю своего землемера).

Я решительно заявил ему, что сегодня больше работать не намерен, буду писать письма, а завтра, в воскресенье, тоже не выйду на работу, хотя бы меня озолотили «сдельной оплатой», а пойду в местечко на почту, отнесу письма, куплю газеты, погуляю...

Я думал, удивлю его своей забастовкой, ждал возра­жений. А он сказал мне совсем иное.

— Полдня писать письма! Не иначе, хотите иссушить свою барышню бесконечным таким письмом,— пошутил он и улыбнулся. Затем подумал и продолжал: — Гм, елки-палки! Зачем же вам ходить пешком, гулять в поле? Да любой мужик с большой охотой запряжет вам лошадь, хвост трубой ей закрутит и отвезет вас, куда пожелаете, и еще напоит в местечке... Только без ног не возвращайтесь.