Меланхолия - [4]

— Нет, я пешком пойду,— заявляю я решительно.

— И в своем сером жупане?

— И в своем сером жупане.

— Ну и чудак!

— Такой же, как и все чудаки.

— Может быть, но такого впервые вижу.

— Когда-нибудь увидите и других.

— Разве только после второй революции.

— Не будьте так уверены, что ее не будет.

— По мне пусть она будет хоть завтра, я был землеме­ром, землемером и останусь. А вот за вас тревожусь: как бы не сесть вам без поры в дырявую калошу.

— А что я такое делаю?

— По правде говоря, ни черта вы не делаете, только нервничаете, бог знает чего.

— А вы что делаете?

— Что я делаю? Ого-го! Важное государственное дело, сударь мой! Столыпинские хуторки... Это вам не фунт изюму... Однако довольно нам этой философии, палки зе­леные! Садитесь лучше обедать, выпейте чарочку, съешьте бараньего окорока и отправляйтесь-ка к девчатам побало­ваться. Вот и будете настоящим мужчиной и землемером, а не чудаком в сером жупане...

Такие разговоры мы вели с ним довольно часто.

А вообще землемер этот забулдыга, пьяница и старый бабник. Он совершенно безразличен к крестьянскому горю, да и ко всему на свете, кроме выпивки и баламутства с девчатами. Работаем мы и в будни, и в праздники, нагоняем «сдельную оплату», однако работа у него идет вяло и неспо­ро и подвигается вперед очень медленно.

Каждый день с раннего утра до позднего вечера мы либо таскаемся по полям с инструментами — и в зной, и в самое дорогое крестьянское летнее время; либо пытаемся мирить хозяев, выслушиваем их споры и ругань, либо же камеральная работа, медленная, тяжелая и все равно бес­смысленная, потому что ни земли, ни справедливого земле­устройства она не дает и дать не может. Необычайно трудно, просто невозможно спроектировать тут что-нибудь такое, чтобы каждому хуторянину было хорошо.

Заедает тоска, дорогой ты мой. Сам не знаю, как быть дальше. Разве что сбежать куда-нибудь?

Пиши мне, развесели хоть немного...

Твой Л. 3.

8/VII. 1913 г.

Деревня Радзивилишки.

Здорово, здорово, молчаливый товарищ!

Я тебе пишу, а ты молчишь. Вот уже около двух недель живу я здесь, словно в какой-то ссылке, в чужом и враждебном краю, без выхода, без выезда и с каждоднев­ными неприятностями.

До сих пор не получил еще ни от тебя, ни из Темнолесья, от своих родных, ни единого письма и не знаю, чем это объяснить.

Поэтому тошно мне. И обида на самого себя, что под­даюсь этому настроению.

***

Вот в каком необъятном мире, в каких широких жизненных просторах оказался я, мой милый товарищ! И каждого из нас ждет тот же путь — помни об этом, мой дорогой.

Написал тебе и вроде бы немного успокоился, осмотрел­ся, опомнился, как будто веселее стало.

А вообще-то тоска, неудовлетворенность и грусть овла­дели мной как дурной сон. Хочется бежать, удирать, и, видимо-таки, не выдержу, поработаю месяц-другой, зарабо­таю немного денег — и сбегу... Вот только не знаю, куда понесет меня лихо. Но не все ли равно? Хоть в омут головой!

Будь здоров и живи безо всяких противных меланхолий. Это сейчас мое самое искреннее тебе пожелание.

11 июля 1913 г.

Твой Лявон Задума.

Деревня Радзивилишки.

2

НА ПОЧТЕ

Было еще совсем рано, а Лявон уже успел пройти довольно большое расстояние до местечка.

Солнце припекало все сильнее, запах ржи и ромашки слабел. Просыхали последние росинки, все выше поднима­лась тяжелая пыль.

Полоски были еще не все сжаты. Спелая нива под дуновением ветерка тихо колыхалась и шептала. От спо­койных, чуть склоненных колосков исходила приятная радость. Теплый воздух переливался на солнце.

Лявон нагонял каких-то крестьянок, видимо, литовок. Они шли в домотканых юбках, босые, с корзинами — значит, в лес, за грибами или малиной, а не в местечко на базар.

Женщины о чем-то громко говорили, шутили и смеялись. У Лявона тоже стало веселее на душе, он смотрелна них и прислушивался к их мягким крестьянским голосам. Потом хотел было подойти ближе, и заговорить, но постеснялся... И невольно опять впал в уныние, почувствовав себя таким одиноким в чужом краю.

Какой-то молодой парень, что лежал, спрятав голову в жито, а босые ноги спустив в канаву, поднялся и пошел вместе с ними. Парень был босой, видно, и он шел в лес.

А лес был уже близко. Оттуда уже, казалось, тянуло лесными запахами и прохладой. Появилось больше оводов, они с гулом носились над головой.

А вот и лес...

Дорога между деревьями побежала узким проходом под которым густо переплетались ветви. Вокруг царила тишина и приятная прохлада.

На дороге то и дело попадались и мешали идти толстые корни вековых деревьев. Солнечные лучи не в силах были пробиться сквозь густую сеть березовых ветвей, широкие еловые лапы, и густая тень лежала на дороге. Заросли лещины, мелкого ольшаника, молодых осинок и лозы вплотную подступали к дороге.

Особое чувство вызывали вековые лесные богатыри — своим величием, могучими кронами, постоянным прохладным мраком. Они давили человека, постоянно нашептывали о его одиночестве и слабости. Однако они же давали и покой тому, кто от земли и леса взят...

Женщины и парень свернули с дороги, перепрыгнули канаву и скрылись в чаще. И Лявон заметил, что вдоль дороги довольно часто попадаются кусты малины с тонкими, под цвет сосны, побегами и со светлыми снизу листьями. Сорвав несколько ягод, пожевал и сразу почувствовал во рту приятную свежесть и сладость. Вдруг удивительно ярко представилось, что это он в свой родной Темный Лес пришел по малину, представил, как беззаботно и весело, словно в детстве, ходит среди деревьев в тени. Даже удивился этому своему ощущению, но, вспомнив, где он и что он теперь спокойно шел один, в большом и добром лесу, и здоровая, давнишняя легкость разлива­лась в его сердце.