Меланхолия - [12]

— Ты по-польски кговоришь! Ты — русский воин, а! Какой ты воин, хотишь ты знать?..— разошелся горбун, явно под хмельком, одетый по-городскому и в картузе, об­шитом по-московски, и наступал на солдата, который бесе­довал по-польски с молоденькой девушкой и энергично не разрешил горбуну подойти без очереди к кассе.

— А кому какое дело, как я говорю?.. Ну-ка марш в хвост! — тихо, но властно и сердито огрызнулся солдат.

— Кгосподин жандарм! Кгосподин жандарм!

Лявон купил билет, сдал корзину и направился к книж­ному киоску. В киоске продавалось много книг, журналов и газет, но белорусского ничего не было. На всякий случай он спросил у барышни, нет ли в продаже «Нашай нівы». Барышня посмотрела на него, нагнулась под столик, покопалась там и вытащила несколько старых, выпущенных месяц и более назад, запыленных сверху номеров «Нашай нівы», и когда Лявон уже расплачивался за них, она улыб­нулась то ли насмешливо, то ли сочувственно и сказала по-белорусски: «Спасибо»... Лявон глянул на нее и горь­ко улыбнулся, не сумев сделать свое лицо более веселым. Но ее внимание было уже занято другими покупате­лями...

Послышался шум, зазвенел звонок, а потом неожиданно запыхтел, засипел могучий паровоз. Вокзальный служащий в жупане с нашитыми желтыми лентами вразвалку прошел из конца в конец по перрону и гнусаво пропел:

— Пе-е-ервый звоно-о-ок... Менск, Борисов, О-о-орша!..

Лявон пошел на платформу. «Из городского омута — в родную хату»,— снова почувствовал всем своим существом и с тяжелым, горестным чувством поднялся по ступенькам в свой вагон.

Когда поезд тронулся, он прилег на скамье, но уснуть так и не смог. Ритмично, беспрерывно стучали колеса и тихо укачивали. Лежал, закрыв глаза, и ничего не хотел. Город остался позади. Не режут больше уши его грохот и шум. И хорошо.

Поезд гремел и гремел в прохладной ночной темени, сыпал искорками и пускал дым, мчал и мчал. Вокруг, же спала природа, отдыхая после ясного солнечного дня.

4

ПРИЕХАЛ

Сам он приехал, а багаж его еще не пришел. «Вид­но, на пересадке задержался»,— сказали ему небрежно в багажной камере.

Что ж, надо ждать, когда придет другой поезд с той сто­роны. Это много времени, но зато можно, хотя и скучно, по­ходить по станции, поглядеть, подумать и успокоить слиш­ком расходившиеся нервы... Или еще больше расшеве­лить их.

***

Станция, как и вся железная дорога, смотрится в нашем крае куском какой-то чужой страны, лишь чуть-чуть связанной с нами службой или работой наших про­стых людей: сцепщиков, стрелочников, даже поденщиков и поденщиц, которые ходят поправлять полотно дороги.

Станция в нашем краю — маленькое окошко из какой-то другой, более светлой и богатой жизни.

И на станцию, как на окно мухи, ползли крестьяне, когда им очень докучали свои убогие хаты, а срочной ра­боты не было.

Они шли подивиться на вагоны международных компа­ний, построенные по последнему слову техники. Они шли подивиться на счастливых людей, которые всё куда-то едут и всегда имеют деньги на билет и на вкусную еду и вы­пивку в буфете.

А стоя и поглядывая, как нищие у порога, гомонили они об этом панском и машинном мире то с нарочитым, не­искренним восхищением, то с беспричинной, казалось бы, и очень злой руганью.

И когда уже паровоз, громко рявкнув, скрывался вдали, любили они подчас, в форме красивого словесного отступ­ления, поиздеваться над убогостью своего родного мира. А потом, если был праздник и было на что, любили они выпить, чтоб веселее было тащиться опять туда, где техника и вся жизнь не стоили и гроша...

Полустанок этот — маленький, грязный и пьяный полу­станок. Когда гостей много, обдаст он вас тяжелым ду­хом, мужицким гомоном и простудным сквозняком от не­плотных дверей.

В углу здесь — большой и блестящий, как в церкви, образ, и каждую субботу по вечерам приезжал сюда поп из ближайшего села, правил молебен, горели бедные желтые и потолще белые свечки, а в воскресенье на скамьях и воз­ле скамей и просто на полу валялись пьяные люди, мужчи­ны, а иногда и женщины, в грязной и рваной одежде. И было там в то время тому, кто не выпил, очень тяжко и мерзко.

Возле буфета люди в черном пили пиво и закусывали с тарелочки и с вилкою. Изредка туда подходили и мужики. Изредка — потому как дорого, лучше напиться в монополь­ке, где-нибудь за углом глухого дома, а сюда прийти и смот­реть. И когда они выпивали в буфете несколько рюмок водки, то ничем не закусывали. Вокруг стоял хриплый глухой гомон, хмельной шум. Суетилась буфетница. И, прикидываясь, жаловалась людям в черном, что она никак не может уследить, чтоб мужики чего-нибудь да не стащили из-под рук. Но тащили у нее очень редко и неизвестно ка­кие люди.

Так всегда и жили здесь унылая забитость и крикли­вая пустота, а за ними вслед шла чуть притаенная, но не­избежная нервотрепка.

***

Было уже пополудни, когда пришел второй поезд, и ему выдали багаж — небольшую корзину, не взятую с со­бою в вагон только из-за идеалистического взгляда на дела и слабого знания различных возможностей в дороге.

В зале 1-го и 2-го классов уже было пусто. Посмотрев­шись в пыльное зеркало на стене, Лявон с неудовольствием отвернулся, постоял и вышел на крыльцо нанять подводу. Там у забора было несколько чьих-то лошадей. Ходили и всякие люди. Возницы жадно поглядывали на скрипучие наружные двери и дружно подступали к каждому, кто, выходя, выглядел пассажиром, подступали и лезли с кну­тами в руках, в длинных потертых подобиях пальто, хо­рошо защищавших их от солнца и ветра, от пыли и дождя; у некоторых пальто эти были подпоясаны еще поясами, словно тряпками. Они подступали, и толкались, и ссорились, и кричали: