Меланхолия - [13]

— Панич, панич! Куда вам следуит?

— Ну сто, поедим, паницок?

— Хур, хур! На Телепеничи? Ну едем, ну!

— Я могу подвезти вас выгоднее, если недалеко,— на­бивался какой-то ни деревенский, ни местечковый дядька, такой скромненький и покладистый с виду, но с десятком мужицких чертей под этой нарочитой покладистостью. И Лявон уже знал, что всегда приятнее ехать с ломовым извозчиком, чем с мужиком, который оторвался от земли и хозяйства, не пристал в городе к фабрике и стал промыш­ленным дьяволом на бедной станции.

Он договорился с пожилым и молчаливым извозчиком-евреем, похожим с лица на крестьянина-хлебопашца, и наконец-то поехал.

Когда подвода тронулась, загремев от вокзала по мо­стовой, гнет тоски, однако ж, так и сжал его сердце.

Но вот услышал, что играют на гармонике... И поют. Это как раз был какой-то праздник накануне воскресенья, два дня праздников, и самое время, когда рабочая моло­дежь, со станции и близкая к станции, гуляет здесь по улицам, щелкает семечки и ухаживает. И ему от той игры и от тех ухаживаний вдруг и очень-очень захотелось раз­веселиться, забыть о тоске, пройтись по улице, обнявшись с девчатами, и поболтать с ними о пустяках, зная, что все будет хорошо, что не осудят и не опорочат, а откроют свое сердце простой дружеской лаской. А что на свете мо­жет быть лучше дружеской девичьей ласки? Любовь требует мук и неволи и выпивается, как чарка хмеля,— дружба с девушкой дает радость и приятный покой. «Так что ж,— с горечью подумал он,— если мы, оторванные от родной нивы панской культурой, можем только в мыслях умилять­ся гармоникой и частушками, желанием пройтись по улице, обнявшись, и в пыльных сапогах и в белом жупане, и петь, как там, как вот они...» Так что ж, если та культурность в нем не позволила ему даже пошутить с девчатами, проез­жая мимо, если они смотрели на него и посмеивались. Он только искоса глянул на них и молча проехал мимо, как пан. А невдалеке парни-гуляки весело пели под пиликанье гар­моники:

Колькі богу ні маліўся,

А ў святыя не папаў,—

Колькі з мілай ні вадзіўся,

Ані раз не цалаваў...

И песня эта пробудила в нем образ его отношений с лю­бимой девчиной. «Так ни разу не целовал»,— сердясь на нее и на самого себя подумал он, когда песня так просто на­звала все вещи.

И еще больше захотелось ему поскорее выбраться из тесной улицы на вольный простор, поскорее окунуться во все, что есть в поле: печальную тишину, безмятежность и свежесть.

***

Однако же потом Лявона очень измучила эта дол­гая и в общем-то тоскливая дорога на жесткой и тряской Ломовой телеге и в докучливом мраке с вечера до поздней ночи, и на студено-росистой утренней заре, и пыльным да ветреным днем.

После короткой сонной остановки в грязном местечко­вом заезде, на твердом клопином диванчике, болела голова И когда к вечеру, на следующий день, уже подъезжали к темнолесскому полю, Лявон был тревожно рад, увидев все свое родное, и уже не шевелился в ожидании, что теперь-то отдохнут его разбитые, измученные кости.

При выезде из леса деревни еще не видать, ведь стоит она в низине, по обе стороны канавы. Торчат лишь кровли с двумя-тремя трубами и купы деревьев. Только подняв­шись на ближайший холм можно увидеть перед собою хму­рые, тихие гумна, обгорелые бани и сонные хатки.

«Под родным небом... Примите же меня, стены милые, своего волочебника неудачного!»

Сердце заныло от убожества родного угла и от ожида­ния встречи с родными.

Но чтобы подъехать к улице, надо было протиснуться между забором и Юркиным садом, узеньким закоулком-колдобиной, где было вечно мокро от тесноты и тени. И те­перь еще в глубоких ямах стояли грязные лужи, не успев высохнуть после дождя, который неизвестно когда и шел.

Сколько горя терпели здесь малолетние возчики, когда возили навоз. Двум возам никак не получалось разминуться, нельзя было и повернуть назад, не зацепив угловую верею или кол в заборе, не порвав тяж и горько не заплакав, чтобы старшие бежали спасать.

Эх, закоулочек, каким он был в годы детства, таким и остался, когда он, Лявон, вырос и познал иные дороги, и останется таким же, наверное, еще на многие-многие, такие быстротечные годы... Ну и ладно!

Сонно и пусто было на улице, несмотря на праздник. Ни единой души не встретилось возле чужих хат.

Вот и родимый двор!

***

Возчик остановил коня и повернулся к своему пассажиру. Лявон, уставший, с затекшим телом, однако живо соскочил на землю, весь в пыли, и побежал открывать ворота. Не успела взяться за скобу в двери, как ему под ноги с радостным рычанием, дружелюбно припадая к земле, бросился откуда-то Буян, нюхнул его, подпрыгнул повыше, на грудь, весело тявкнул и завертелся.

Приятно, что собака узнала, но почему нет никого? Откинул запор, распахнул ворота, махнул возчику, чтобы заезжал во двор. Возчик занокал, зачмокал, и конь тронулся, упираясь ногами в солому на дворе, потому как тяжело было везти. Лявон в это время невольно оглянулся и увидел мать, шедшую из сада.

Он пошел ей навстречу.

— А Лявоночка мой!..

— Здравствуй, мама!

Он припал к ее руке, а она, смущаясь, что руки заскоруз­ли от работы, все отнимала их. Затем, осмелев, изо всех сил поцеловала своего Лявоничку в одну щеку, в другую... По­том непонятно почему, видно, от радости, заплакала, но, вдруг вспомнив, что он этого не любит, быстренько вытер­ла слезы краешком фартука.