Мать и сын - [8]

Двое самых младших детей были девочки, остальные мальчики, из которых Ники был старшим. Все эти мальчишки носили блекло-серую хлопчатобумажную одежду одного и того же покроя, сработанную их матерью на большой ножной швейной машинке, — ткань, вполне возможно, была куплена на распродаже или же и вовсе выдана даром какой-нибудь кризисной комиссией. Одинаковые такие костюмчики: слишком просторные — поскольку были едва приталены в поясе — куртки поверх коротких штанишек, пузырящихся над коленками. Я всегда с чрезмерной чувствительностью осознавал, что одет хотя и аккуратно, но в поношенное, бросавшееся в глаза своей неэлегантностью, скверно сидевшее на мне и всегда словно только что вышедшее из моды платье, — но Ники, похоже, совершенно свободно чувствовал себя в своей серой амуниции, весьма смахивавшей на приютское рубище.

Осанкой он походил на меня, но был гораздо крепче и мускулистей. Пепельные его вихры почти наголо состригала мать, когда у нее выдавалась свободная минута. Рот на вечно исцарапанной физиономии по большей части не закрывался, обнажая белые, безупречно здоровые, однако неровные острые зубы.

Не думаю, чтобы он когда-либо чего-нибудь боялся. Насколько тягостным и мрачным было существование для меня, настолько для него жизнь состояла из действия, задора и удовольствий. Идя по улице и завидев вдалеке кучку ребят, он тут же на всякий случай запускал в них камнем, — скорее, из спортивного интереса, нежели из каких-либо недобрых побуждений, поскольку, стоило камню начать свое путешествие по воздуху, Ники, похоже, утрачивал всякий интерес к тому, куда он упадет. В силу неотвратимости судьбы или по какому-то темному заклятию мне никогда не удавалось походить на него, но внешне я старался изображать такую же отвагу. Это Ники в сражении за выброшенную елку, дабы ошеломить противника, награждал его для начала парочкой пинков и тычков. Затем начиналось молниеносное отступление, причем мы с ним уволакивали елку, держа ее за нижние ветки. Другие мальчишки из нашей армии прикрывали отход, не позволяя врагу вскочить на утаскиваемое дерево. Гонка заканчивалась возле Никиного дома, входная дверь которого всегда была чуть-чуть приоткрыта. Мы с Ники поднимали наверх елку, осыпавшую ступени лестницы дождем иголок, в то время как наш арьергард отражал врага внизу, в подъезде. Наверху, прямо у лестницы, мы, не дожидаясь, когда нагрянет мать Ники, затаскивали дерево в маленькую боковую комнатку, этакий абсолютный космос в миниатюре, поскольку я помню, что помещеньице в буквальном и переносном смысле было совершенно пустым. Стоя рядом с Ники, я слышал, как он переводит дух, ощущал на своем лице его раскаленное дыхание и разглядывал его крепкие ягодицы, четко обрисовывавшиеся под немного сползшими штанами. В эти моменты все казалось мне счастьем, которое, однако, необъяснимым образом в то же время вмещало в себя безграничное горе и отчаяние: я хотел прижиматься к нему, целовать его, но уже наперед знал, что такого не бывает и никогда не будет. Там, в пустой, — невзирая на большую семью, — голой комнатенке, посреди кучи смердящих прокисшим скипидаром елок, я впервые в полной мере познал тяжесть одиночества, которое заключает в себе непосредственная близость существа, до идиотского трепета обожаемого, но навсегда остающегося недоступным.

Ники одобрял то, что я обыскиваю каждое вновь отвоеванное дерево на предмет украшений, чтобы забрать их домой. Почему он, в этих своих нелепых лохмотьях, живущий в бедном, практически пустом доме, был счастлив, а я — нет и никогда не буду?

Я тщетно пытался разобраться в моих чувствах, не имевших права на существование, но пропастью легших между мной и остальным миром.

Одному Господу Богу известно, что сталось с Ники теперь, если он еще жив, конечно: вполне возможно, что из него вышел неказистый, опустившийся работяга-пивосос, из тех, что, поддав, блаженно утыкаются в ящик, по которому идет Кубок Еврожопы, — для меня он навсегда останется мальчиком, чье дыхание касалось моей щеки, из-за которого я по вечерам в постели, содрогаясь, зарывался лицом в подушку, представляя, что лежу у него в ногах, обнимаю его колени и тихонько утыкаюсь головой в его пах.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Следующая моя школа, гимназия, была в точности таким же кошмаром. (Для полноты картины следует добавить, что, оставив Розенбургскую школу, я сначала проучился год в другой, где-то на Ватерграафсмеер, на Коперникусстраат, в так называемом «6А» классе. Учреждение сие было задумано как переходный мостик: теоретически, из любой начальной школы можно было сразу перейти в среднюю, но некоторые, тем не менее, устраивали кандидатам вступительные экзамены. Программа гимназии в те времена была уже в первом классе[14] столь перегружена, что без некоторого подготовительного образования скачок был бы слишком велик. Об этом учебном годе в школе на Коперникусстраат — название самой школы в памяти моей не отложилось — у меня не сохранилось воспоминаний ни горьких, ни печальных. Мой учитель, г-н Вольф, человек в высшей степени своенравный, однако весьма энергичный, обладал, что ни говори, незаурядным преподавательским талантом и многому нас научил. Несколько лет назад я не без удовлетворения узнал, что он, — вполне возможно, благодаря своему смешанному браку, — пережив немецкую оккупацию, пребывает в добром здравии и обитает по тому же адресу, что и четырнадцать лет назад — на Таюнбаустраат.)