Мать и сын - [6]

Нет, от таких соображений я был тогда далек. В кромешной тьме моего сарайчика зажигал я на елке две-три свечи и созерцал чадные язычки пламени. Вот и все.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Матрос Лис считает, что я все изобразил превосходно, и прежде всего ту тетку в комнате, «когда думаешь, что ты хочешь ее придушить. Задушить-то ты ее не задушил, но когда читаешь — весь так прямо напрягаешься, потому что думаешь: вот сейчас, сейчас он ее удавит».

— Рад, что тебе это так понравилось.

— А вот когда ты пишешь, что ты — там, в той комнате, у тебя появляется ощущение, что ты в самом деле там?

— Полнейшее, Лисенок, полнейшее.

Возможно, это и впрямь было одной из важнейших причин того, почему мне приходилось писать непрерывно — ведь если бы не это, я никогда больше не смог бы выбраться «из комнаты».

Но насколько это соответствует истине: «все превосходно изобразил»? Все? У меня такое чувство, что в предыдущей главе я вообще не рассказал ничего из того, что заслуживало упоминания. Восполнить это упущение представляется мне невозможным, и все же на двух вещах я бы хотел остановиться подробнее.

Первая касается г-на Ван Кюйленбурга. В один прекрасный день он попросил меня передать моему отцу, что хотел бы потолковать с ним. Нет, ему вовсе не обязательно являться в школу: учитель сам желал бы, — если, конечно, это устроит моего отца, — как-нибудь после школы, во второй половине дня, зайти к нам домой.

Мной овладел неслыханный ужас. Что случилось? Что я такое страшное натворил, что г-ну Ван Кюйленбургу придется разговаривать с моим отцом за стенами школы, — в сущности, втайне? А что, если меня выгонят из школы или отправят в какой-нибудь приют?

Дрожа, как осиновый лист, я передал отцу известие. Отец мой, что поразительно, не выказал ни удивления, ни изумления, и велел мне ответить г-ну Ван Кюйленбургу, что такой-то и такой-то день по окончании занятий его вполне устроит. В означенный день после уроков г-н Ван Кюйленбург вместе со мной отправился к нам домой. Не знаю, насколько понятно читателю то, что я тут описываю, но все же должен сказать, что тащился рядом с ним, чуть ли не теряя сознание, на подгибающихся ногах, не в силах вымолвить ни слова, и украдкой озирался по сторонам, высматривая, не заметил ли нас кто-нибудь.

Мой отец, редактор коммунистического ежедневника Трибуна, принял г-на Ван Кюйленбурга наверху, в своем выходящем окнами на улицу кабинете, где стряпал политические комментарии; в дивной этой газете он также вел раздел для юношества.

Пока они беседовали, я играл — или, вернее, пытался играть — на улице, причем каждые четверть часа мне приходилось бегать по малой нужде.

За столом во время обеда, когда г-н Ван Кюйленбург уже давным-давно ушел, из разговора моих родителей выплыла на свет божий истинная суть дела, и я перевел дух: в Голландии в те дни собирали к определенному сроку некую так называемую «рабочую делегацию» в Советскую Россию, дабы на месте пронаблюдать процесс «социалистического строительства», и г-н Ван Кюйленбург полагал, что мой отец, возможно, сумеет посодействовать ему получить местечко. Ничего из этого не вышло. Заинтересованных было довольно много, однако Коммунистическая партия, с целью предупредить разочарование, загодя и весьма основательно просканировала кандидатов. Ради соблюдения видимости объективного подхода избранные должны были быть «беспартийными», что на практике означало необразованного, политически неподкованного и послушного, точно воск в чужих руках, человека. Кроме рабочих, туда поначалу допускались и кое-какие «интеллектуалы» или сбившиеся с пути истинного художники, и некоторое время в особой цене были этакие чувствительные служители культа, полагавшие коммунизм «практическим воплощением христианства». (Не хочу чересчур далеко уклоняться, но мне вспоминается особо обласканный коммунистами отец Снетлаге, вольнодумец, буквально с криками восторга возвратившийся с «родины рабочих». После Майских дней 1940[11], в первый год немецкой оккупации, сей передовых взглядов Божий человек попросту размазался дерьмом, выпустив под собственным именем пронемецкую брошюру, каковой факт — когда отец мой, повстречавшись с ним на улице, призвал его к ответу — объяснил тем, что «иначе его бы точно взяли». И в настоящее время, впрочем, объявился очередной Снетлаге — на сей раз женского пола, — воспевающий Кубинское полицейское государство с его нормой (кофе — пол-унции на нос в месяц, рубаха одна штука, штаны одна пара — на год), концлагерями и очередью на полсуток за шматком мяса. Уж не сестрица ли это отца Снетлаге, который присоветовал ей начать сотрудничать с оккупантами не во время, а, для пущей верности, до начала оккупации?

В целом, делегаты с лихвой окупали транспортные расходы. Что поделать, человек чувствует себя — по не совсем логической, однако вполне понятной причине — морально обязанным поведать как можно больше хорошего и как можно меньше дурного о стране, где он был гостем, по которой его возили и чествовали. Правда, один-единственный раз, в тяжком похмелье и в глубочайшем ужасе возвратился оттуда человек, не сумевший предписанным образом принять и обелить голод, террор, страх и удушливо-лживую пропаганду, но ему подобные подвергались незамедлительному разоблачению как «буржуазно настроенные реакционеры», если не удавалось приклеить им ярлык «шпионов, подкупленных международным нефтяным капиталом». Царившие там голод, нужда, массовая коррупция, подавление всякой свободы убеждений, кровавые преследования за любую другую веру, нежели та, которую проповедовала церковь Маркса и Ленина, а также средневековая инквизиция, свидетельствовали как раз о том, что в этой стране свершался великий переворот, ведущий к освобождению человечества!