Мать и сын - [57]

Все это для обдумывающего вступление в лоно Римско-Католической церкви писателя могло окончиться странно. Но почему всплывает в этой книге сия замечательная история? (Католический поэт Икс, невзирая на пространные предосторожности, сразу смекнул, в чем было дело, пустился в расследования, и — любопытная Варвара, — выболтал все налево и направо.) Думаю, из-за почти буквального сходства — правда, зеркально противоположного — случая Онно Зет и случая Герарда Реве.

Римско-Католическая церковь очень хотела заполучить Онно Зет, иезуит напирал, но Онно Зет в конце концов на каких-то завиральных основаниях самоустранился. Я, Герард Реве, хотел примкнуть к Римско-Католической церкви и напирал с настойчивостью иезуита, но это была сама Церковь, которая в последний момент — и тоже на не совсем честных основаниях — соизволила передумать, так что я в конце концов только благодаря терпению и изворотливости добился того, что меня в нее приняли.

Онно Зет страшился потери поклонников и покушений на свой кошелек, поскольку деньги были его богом. Я, Герард Р., отчетливо видел общественные возражения против церкви самой и против моей карьеры, а также презрение и насмешки, которые мне предстояло пожинать со стороны моих просвещенных знакомцев и собратьев по цеху, но однажды принятое решение ничто поколебать не могло. Я сказал «да» и крепко пожалел об этом, но «да» для меня это «да», и обещание или обет следует выполнять: возможно, в этом смысле я несколько старомоден. Нет, не такой уж я рыцарь без страха и упрека, я вас умоляю. Лучше ли я, чем Онно Зет? Давайте не будем судить, — но, если будет на то время, будем неустанно молиться за вечное спасение его бессмертной души — и заодно уж души Плеуна де Кью.

Requiem aeternam dona eis, Domine.[74]

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В первом же месте, где мне удалось уединиться — в сортире — я достал из кармана клочок бумаги, на котором Матрос что-то начеркал карандашом. Там было две строки, первая — фамилия, вторая — адрес, номер дома и название города. Слева от этих строчек — чуть ниже первой, однако гораздо ближе к ней, нежели ко второй — было написано: по адресу. Относилось ли это по адресу только ко второй, адресной, строчке, или вместе с тем и к первой, к имени? В последнем случае фамилия, скорей всего, не была фамилией самого Матроса.

Эта фамилия — инициала имени перед ней не было — состояла из двенадцати букв и представляла собой нидерландское или переиначенное на нидерландский лад немецкое имя, происхождение которого проследить было нелегко: возможно, оно означало «дом извозчика», а может, и «трактир» или «с постоялого двора»[75], но, скорее всего, значение было искажено настолько, что проследить его уже никогда не удастся.

Почерк был восхитительный, я такого еще никогда не видал: буквы ни косые, ни печатные, — казалось, они тончайшей кисточкой были нанесены на бумагу незатейливыми, почти не соприкасающимися штрихами.

Оставшись в доме один, я положил записку перед собой, на стол, и тупо уставился на нее, словно ожидая, что из текста, если таращиться на него достаточно долго, восклубится и воспарит над бумагой спасительное объяснение всего, что может стрястись с человеком.

В адресе значился город, пограничный с большим городом Р., и в названии улицы упоминалась одна из тамошних гаваней. Не означало ли это, что упомянутая в первой строке фамилия действительно принадлежала самому Матросу? Номер телефона указан не был, однако это еще не означало, что у него дома не было аппарата. Но я знал, что никогда не наберусь храбрости, чтобы позвонить. А написать? Но тогда, может статься, письмо вскроет кто-нибудь другой.

Если бы фамилия в записке и моя собственная давали, каждая по отдельности, одно и то же число — например, по весьма популярной в военные годы системе, согласно которой имя «Гитлер» представлялось числом 666 — да, тогда фамилия в записке, вполне вероятно, принадлежала Матросу, и в идентичности сумм наших соответствующих чисел заключалась вечная связь наших судеб. Я взял лист бумаги, выписал в столбик нужные численные значения алфавита и зацифровал оба наши имени. Мое было короче, и среднее от суммы букв не превышало среднего от суммы букв фамилии, указанной в записке Матроса. Я суммировал численные значения моего имени и фамилии, а потом прибавил значения слов Матрос, Матросик, Юп, Йозеф, Джозеф и Йозефус к фамилии, которую написал Матрос; но ни разу не достиг одинакового результата: конечные значения по-прежнему разнились и даже близко не подходили друг к другу.

Подсчет этот подтвердил, что я опять брел по дороге к концу и превращался в суеверную старую кумушку… Суеверие, да, совсем как отчаянный прыжок, которым я в течение нескольких безрассудных мгновений пытался преодолеть бездонную пропасть между возрастами — моим и Матроса: «четырнадцать» и «четырежды десять» и письменно и устно схожи на всех европейских языках, — разве не подтверждало это нашу связь, коей распорядилась сама судьба? Сорок было сродни четырнадцати, ибо в этом возрасте начинается «взросление», и таким образом я приходился Матросу «старшеньким», его «взрослым» братишкой…