Мать и сын - [54]

Я должен сказать, и я скажу… и этим… во всяком случае призову в свидетели второй обет, бесповоротный… Конечно, но потом… потом я провалюсь в пучину отсталости и святошничества… швырну на помойку достоинство взрослого и развитого человека… И никто более не примет меня всерьез, ни как художника, ни как человека или друга, с которым можно идти одной дорогой…

И все же… я собирался высказаться, потому что ничего другого мне не оставалось…

— Мы кое к чему пришли, — медленно проговорил я, оставив без внимания вопрос Вими, словно бы он не дошел до меня.

Вими взглянул меня, почти шокированный. Как всех тиранов, его выбивало из седла то, что он принимал за неожиданный отпор.

— К одной вещи мы пришли, — повторил я, как в трансе. — Я окончательно и бесповоротно решил принять католичество.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Оглядываясь на историю, даже новейшую, мы видим, что значительное количество деятелей искусства, главным образом писателей, в определенный момент своей жизни примкнуло к Римско-Католической церкви. Что могло их на это подвигнуть?

Чужая душа — потемки, но в отношении многих этих так называемых «обращений» — при всем моем уважении к тем, о ком идет речь, — у меня имелось подозрение, что настоящими они не были. Под этим «не настоящие» я подразумеваю, что прозелиты желали найти в Римско-Католической церкви что-то такое, что не было свойственно им ранее.

Проявление религиозности есть освобождение и развитие личности путем обнаружения и признания некой витальной части — если можно здесь оперировать пространственными терминами — собственной души, которая была до этого наглухо заперта в одном из темных уголков психики. Однако полагать, что можно не в самом себе, а в каком-либо институте или учении найти нечто, не исходящее из глубин собственной души, — есть трагическая иллюзия.

Бесконечные попытки оправдать этот шаг, судорожная апологетизация многих из новопримкнувших, трактатоподобный характер литературных трудов после обращения — все это дурная реклама для религии и унизительно для вовлеченных: британский художник-график Бердслей на смертном ложе распорядился уничтожить все свои скабрезные рисунки, «ибо Господь наш всеблагий Иисусе — нам высший судия»; Фредерик ван Эйден[68], когда спрашивали его мнения касательно морали, проблемы вероисповедания или философии, прежде чем дать ответ, ощущал потребность посоветоваться со своим духовником; французский декадент Гюисманс, новообращенный римско-католической церкви, сделался вследствие этого трагическим мучеником собственного неверия, несмотря на то, что из-под пера его текли соборы, службы, паломничества, папистские заморочки и якобы католические проблемы; и о да, Ян Тоороп[69], о котором мы еще услышим в подробностях. Прежде всего среди английских прозелитов Римско-Католической церкви двадцатого века немало таких, чьи инфантильные устные высказывания и моральная акробатика на бумаге заставляют меня призадуматься о том, ограничиться ли мне рвотными спазмами или же, наперекор кишечной перистальтике, проникнуться еще и христианским состраданием.

К счастью, были также и художники, которые обдумывали, примкнуть ли им к Римско-Католической церкви, но милостью Божией и к вящей выгоде своего минздравия в конце концов от этого воздержались.

Вот так и случилось, что один мой знакомый писатель тоже долгое время носился с подобной идеей — сделаться католиком; он позволил широко и бесплатно просветить себя по данному вопросу, но конечного шага все-таки не совершил. Может быть, он уместен в моем повествовании, может и нет, но случай он довольно «особенный».

Место действия — Голландия, время, дай Бог памяти, примерно лет двадцать пять назад. Речь пойдет об одном нидерландском романисте, крупнейшей фигуре нашего века, — во всяком случае, по определению многих власть предержащих, и с этим я спорить не буду, поскольку читать его не намерен.

Его более нет на свете, и не следует без нужды поминать имя усопшего. Посему будем ссылаться на этого маститого писателя, называя его вымышленным именем — Онно — и такой же вымышленной фамилией, начинающейся на букву Зет[70]. У него был диплом инженера, однако по специальности он никогда не работал, посвятив себя исключительно писательской деятельности. Между делом, много позже получения инженерского диплома, он изучал еще и психологию, и воображал — или позволял приписывать себе — что интересуется феноменом религии. Море ему было по колено, так что он даже опубликовал толстенную книгу о религии, набитую научными фактами и остроумными выводами, из которой было определенно ясно, что сущности религии он не знал и не понимал.

Во время своих психологических штудий Онно Зет соприкоснулся с католическими «интеллектуальными» кругами, и определенные папистские ревнители — не забывайте, это были еще те времена, когда Римско-Католическая церковь выполняла миссию по уловлению человеков — в Зет увидели будущего прозелита, прежде всего с точки зрения рекламы.

Зет уступил этому религиозному рвению, поведал, что «очень хотел бы узнать об этом побольше» и — возможно, скорее по трусости нежели по истинному убеждению — радостно заявил, что в целом не считает для себя невозможным когда-либо сделаться католиком.