Мать и сын - [15]
По возвращении домой я по-прежнему был преследуем неким необъяснимым беспокойством. В сгущающихся сумерках я отправился к ближайшему глухому пустырю, убедился в том, что за мной никто не наблюдает и, дрожа, забрался в яму, вырытую в песке уличной ребятней. Неподалеку от ямы я заметил несколько птичьих перьев — возможно, остатки кошачьей добычи. В яме я развел огонь, бросил в него перья и уставился на пламя и дым. Я осторожно прошептал имя: «Изида»… Был человек, который поклонялся ей, но я никогда не смогу найти его и познакомиться с ним; а может, его уже больше нет в живых… Он был последним и, вместе со мной — единственным на всем белом свете… А после него самым последним останусь я, окончательно один, единственный на земле… Разве же это не означало, что я сам не имею права на существование?..
Вот о чем думал я, чистосердечно и отчаянно принося свою жалкую жертву из перьев; и одновременно с этим еще раз, — предварительно осторожно оглядевшись — называя Имя.
Я не мог знать тогда, что не только один–два человека, но пятьсот миллионов человек — четверть, если не треть всего человечества — все еще поклоняются ей, пусть даже она, из соображений безопасности, на время позволила записать себя под другим именем… Не знал я и того, что она, — и тогда, и присно — была Царицей Небесной и, облаченная в синий, усеянный звездами плащ, попирала Луну; что Она была прибежищем и заступницей грешников и гибнущих, утешением страждущих и, — Звезда Морей — покровительницей тех, кто в море; что Змий подчинялся ей; и что не были пустым бахвальством слова, начертанные на фронтоне великого ее храма в Филах — закрытом в 552 г. нашей эры по мелочному повелению императора Юстиниана[32]: Я та, Что была, Есть и Будет.
Помимо одного–двух раз сразу после войны я встречал Прессера лишь однажды — незадолго до его смерти, году этак в 1967, думается мне. Тогда мы с ним принимали участие в так называемой Книжной Ярмарке, проводимой в универсальном магазине «Пчелиный улей» в Амстердаме, — событие, от участия в котором, ввиду шаловливости ручонок и многочисленных прочих признаков скверного поведения господ художников, вышеупомянутый «Улей» со временем предпочел отказаться. Эта Книжная Ярмарка, — более чем дурацкая, однако весьма симпатичная задумка, — к вечеру всегда завершалась угощением из холодных закусок, чрезвычайно сытных, которыми «Улей» потчевал служителей искусства на своей собственной территории. Служители искусства — по большей части преступные паразиты; у того, кто этого еще не заметил, просто глаза говенные; но те, кто именует себя писателями и поэтами, — обыкновенно самый гнусный сброд, когда-либо сотворенный Всевышним. Частенько закуски, — редкостные по изобилию, качеству и роскоши, — сервировались а ля фуршет на камчатных скатертях в двойном количестве против того, что вся эта свора была бы в состоянии стрескать. Развеселый творческий народец спешил по первому кругу уважить себя двойной порцией, съедал половину, а в остатках еды на тарелках тушил окурки. Мне было нестерпимо стыдно за то, что я тоже художник, но, возможно, это было только моей проблемой. Под руководством апостола любви и проповедника просвещения Симона В.[33] они затем растаскивали из беспризорного отдела грампластинок все, что только могло им приглянуться.
Срам — вот чем всегда была исполнена моя жизнь. Но в тот день я еще и особо осрамился: уклонился — со стыда — от встречи с моим бывшим учителем истории, всегда столь ценимым и любимым мной. Полагаю, что он заметил это и, в свою очередь, решил сторониться меня. Он был приглашен поучаствовать в этой комедии, поскольку в том году получил премию им. д-ра Вейнендтса Франкена[34] за свою книгу «Гибель». Он без устали рассказывал всем и каждому, какой у него всегда был зуб на этого самого Вейнендтса Франкена, коего он считал шарлатаном, — и всегда считал, еще при жизни последнего. (Возможно, потому, что тот, именуя себя философом, занимался всяческим «отстоем», вроде Шопенгауэра, толкования снов и парапсихологии). Это была типичная для Прессера двойственность: получить приз — но самому все это дело изрядно выстебать — очернить усопшего, наградой имени которого был отмечен: от нечего делать либо из неуместного желания казаться интересным. (Бессмысленная, бесплодная и скучная строптивость: то, что отличало и отличает всю эту интеллигенцию от стоящей от нее особняком «прогрессивной» шайки.)
Но все это не имело большого отношения к моему стыду перед ним. Нет, мне было стыдно перед Прессером не только за именующих себя писателями паразитов, но и за самого себя. Да-да: я, мужик сорока четырех лет, который делает, что хочет, и которому никто не указ, не осмелился попасться на глаза своему старому учителю, поскольку за год до того, в 1966 году, примкнул к Римско-Католической Церкви. Возможно — скажем, находясь в подпитии, — я бы осмелился заговорить с ним о моих тогдашних помыслах о лунной богине Изиде и о тридцать один год тому назад сожженных в песчаной ямке на пустыре птичьих перьях. Но о том, что я стал католиком?.. О том, что я отрекся и предал Прогресс, чья завоевываемая тяжкой борьбой, но несомненная победа уже витала в воздухе?.. Какой позор, какое унижение, какой удар для здравого рассудка!
