Массада больше не падет! - [2]

Единственное, что ему удалось — добиться разрешения пригласить мать и брата к себе. Насовсем. Под благожелательным присмотром знакомого гэпэушника Ефим написал соответствующее письмо, отправил его матери и стал ждать ответа. Который так и не пришел…

До тридцать девятого года у Ефима Левинзона не было никаких сведений ни о матери, ни о брате. И только когда Красная армия освободила земли Западной Белоруссии и Западной Украины, у него, тогда уже бригадного комиссара, появилась возможность повидать родных…

…Дома все было так, словно и не прошло двадцати лет с тех пор, когда молоденький реалист Фима, покидав в заплечный мешок немудреное бельишко, засунув туда же краюху хлеба и томик Маркса, ушел воевать за светлое будущее пролетариев всего мира. Тихое еврейское местечко, с потемневшим колодезем в центре, облупленными домишками, будто бы вдавившимися в землю, и маленькой, спрятавшейся в густом ивняке синагогой. Ефим остановил водителя — широкоскулого русоволосого кубанца — возле покосившегося забора, вылез из машины, распахнул жалобно скрипнувшую калитку и широким военным шагом двинулся вглубь заросшего малиной и бузиной садика — прямо к знакомому крыльцу…

Когда открылась дверь дома, прямо в лицо Ефиму пахнуло детством. Кислая шерсть, старые пергаменты, книжная пыль… И над всем этим — неистребимый запах сельди, из которой мама делает форшмак.

— Йося, это ты? — от звука надтреснутого материнского голоса, у Ефима предательски защипало в носу и глазах. — Ты уже вернулся? Что, сегодня десятеро так и не собрались? Для молитвы в синагоге требуется как минимум десять «взрослых» (старше 13 лет) евреев, чтобы молитва считалась коллективной. Этим пользовались нищие, сидевшие возле синагог, т. к. за небольшую плату, они могли принять участие в молитве для достижения необходимого числа.

Пошатнувшись, он шагнул вперед, в кухню, где возле стола хлопотала мама, порывисто обнял ее:

— Мамочка, это я…

Со звоном разлетелась на осколки тарелка:

— Фимочка!..

Старая Двойра обнимала сына, и все недоверчиво щупала его лицо, шевиотовую гимнастерку с двумя орденами Красного знамени, чуть вытертый портупейный ремень:

— Фима… Фима… Неужели это ты?..

Он не находил слов, и только молча сжимал ее худые плечи, оглаживал седые волосы…

— Мама, вы сегодня же соберетесь и переедете ко мне. У меня замечательная квартира: большая, светлая, очень уютная…

Ефим был уверен, что мать не откажется убраться из этой глухомани к нему, в Брянск, где жили его жена и дети. Воображение уже рисовало ему сцены мирной семейной жизни, в которой мать отдохнет наконец от нищеты, голода и постоянных забот…

— У нас найдется чемодан? Впрочем, мама, можешь хоть ничего не брать — новое купим…

И оглушительным снарядным разрывом стал ее отказ. Как же она поедет одна? А Йося?..

Может, Ефиму и удалось бы в конце концов уломать ее на переезд, если бы они были вдвоем, но тут скрипнула дверь и в комнату вошел брат. Должно быть, он очень спешил, потому что даже не снял с головы талес[3].

Он не подошел к ним, а встал чуть в стороне, внимательно рассматривая младшего брата, и его суровое лицо не выражало никаких эмоций. От него веяло таким холодом, что Ефиму невольно захотелось передернуть плечами…

— Здравствуй, Йося… — Он смущенно отпустил мать и повернулся к брату: — Вот видишь, я и вернулся…

Иосав молчал. Затем, обращаясь к матери, спросил:

— Скажи, мама, разве ты не знаешь, что отринувший бога оскверняет дом истинных?

Двойра всплеснула руками и прикрыла рот. Ее лицо жалобно исказилось, и она тихо проговорила:

— Йося… Но это же твой брат…

— Адонай — отец наш. Отказавшийся от отца не может быть моим братом…

С этими словами он отвернулся и вышел вон из дому…

…От этих воспоминаний Ефима корежило так, словно он опять метался в тифозном бреду, как когда-то, в девятнадцатом. Как плакала мать, причитавшая: «У тебя — семья, а Йосик — он же один. Как же я его брошу?..» Как трясущимися пальцами убирала в жестяную коробку — шкатулку для нищих, — семьсот пятьдесят рублей — все что у него было с собой, и все норовила поцеловать его руку… Он старательно посылал матери деньги, он жарко, даже с каким-то надрывом, благодарила в письмах, написанных чужими, не всегда разборчивыми почерками — она так и не научилась писать, но на все приглашения неизменно отвечала отказом. Мать изобретала самые разные, порой совершенно нелепые причины, чтобы не обидеть Ефима, но он чувствовал, да нет — точно знал, что за всеми отказами стоит суровый старший брат. И вот теперь…

«Однако, — подумалось вдруг Ефиму, — Иосав сам отправил телеграмму. И сам сообщил срок похорон. Может быть, смерть матери сделает его менее нетерпимым?..»

…Вот и дом, вокруг которого уже собрались женщины в черном. Ефим вошел, не здороваясь ни с кем, приблизился к уже омытому, покрытому саваном телу матери. Прижался лбом к ее лбу, постоял так с минуту. Затем отвернулся и сел на скамье в углу. Брат — онен[4] — сухим голосом отдавал последние распоряжения. На Ефима он не смотрел…

— Мы поедем хоронить сегодня, после захода солнца, — словно бы не обращаясь ни к кому, сказал Иосав. — Суббота не будет осквернена…