Мартон и его друзья - [134]

Вторым жильцом был двадцативосьмилетний Флориан Прокш, бывший некогда подмастерьем г-на Фицека. Он все говорил о своей несуществующей невесте, особенно в те дни, когда, стиснув зубы, отправлялся на одну из непристойных улиц и возвращался оттуда испуганный и грустный. Ночами, лежа в алькове на железной койке, Флориан воображал, будто Пирошка его невеста, будто он женится на ней. Об этом он еще никому не посмел рассказать, только каждое утро решал, что вечером непременно пригласит ее погулять и тогда окончательно договорится обо всем. Но с утра до вечера срок немалый. За это время сотня планов родится, девяносто девять из них умирает и остается только сотый, согласно которому Флориан переносил осуществление своего плана на следующий вечер. А сам терзался ревностью, подозрительно поглядывал на Пирошку и грубил ей.

Собака была Флоки. Когда Пишта, смеясь и плача, оставил ее на улице у подъезда дома Пюнкешти, Флоки, недолго думая, повернула обратно, вошла в подъезд, устроилась перед дверями Пюнкешти и заскулила. Она тоже попросилась к ним на постой. Флоки раскусила, очевидно, характер хозяев, заявив претензию на квартиру и на стол, — и не ошиблась. Ее взяли, не условившись по привычке ни об оплате, ни о сроках.

3

Волнение хозяина дома и всех собравшихся объяснялось разными причинами: тем, что сегодня придет к ним бежавший несколько лет назад из России в Венгрию русский рабочий со странной фамилией (по словам Флориана, он был «социал-демократом даже почище Новака»); тем, что они уже в третий раз пригласили к себе Шниттера, написав ему от имени рабочих семнадцати предприятий: «Мы не согласны с позицией партии по военному вопросу и хотели бы получить от вас, товарищ Шниттер, удовлетворительное объяснение»; тем, что сегодня соберется больше народу, чем может вместить такая маленькая квартирка, не привлекая к себе внимания властей, но ничего другого не оставалось. (Партийная, вернее избирательная, организация VIII района, в руководство которой входили и металлист Пюнкешти, и сапожник Флориан, и наборщик Элек Шпитц, с начала войны прекратила свою деятельность, а в Союзе металлистов не терпели рабочих других профессий, — там Доминич надзирал за всем, и потому полагалось говорить только о защите отечества и выплате пособий); и, наконец, волнение их объяснялось еще и тем, что они решили в прошлое воскресенье: больше не ждать, а выступить против руководства партии и профсоюзов, то есть отказаться от подписки на «Непсаву» и написать об этом коллективное письмо. Люди топтались по комнате, толкали друг друга, не находили себе места и шумели.

Первым прибыл косоглазый наборщик Элек Шпитц, буркнул хозяевам нечто вроде приветствия и воскликнул: «Опять я первый пришел?», и нельзя было понять, доволен он этим или нет. Потом он вытащил из кармана кулек с конфетками и протянул его самому младшему Пюнкешти. Малыш подбежал с проворством цыпленка, но остановился вдруг и посмотрел на мать: можно взять конфеты или нет? Элек Шпитц сел. «Здорово!» — бросил он Флориану, а «глупого мужика» Пишту Хорвата не удостоил даже приветствием и меланхолически уставился куда-то вдаль.

Обычно в это время года Шпитц где-нибудь странствовал. Страсть к бродяжничеству нападала на него не весной, а осенью, когда над Будапештом стелется туман и моросят бесконечные дожди. В такую пору наборщик становился молчаливым, бросал работу и целыми днями ходил у себя по комнате из угла в угол, будто в тюрьму попал. Иногда останавливался у окна, глядел на сплетавшуюся густую сетку дождя. Казалось, он боролся с собой. В прошлом году в это время Элек уже шагал по солнечной дороге из Парижа в Марсель, сжимая в руке словарь и «Девяносто третий год» Гюго, по которому изучал французский язык, — он долбил каждое слово и за полгода дошел до сорок девятой страницы. Иногда он устраивался в какую-нибудь типографию и работал, пока его не выставляли или ему самому не надоедало набирать по три буквы ради того, чтобы получился один звук «о». «Как это осложняет труд рабочего… Вы увидите, социалистическое правительство непременно произведет переворот во французской орфографии!..» Работал он и носильщиком и подметальщиком улиц, разгружал пароходы на Сене. Только в деревнях не задерживался — браться за работу там ему не хотелось. Иногда получал пособие по безработице и в такую пору целыми днями просиживал на скамейке, любовался Средиземным морем и размышлял о скверном общественном устройстве, о писательском ремесле, мечтал о хорошей жене и мысленно сочинял роман. А теперь война, и в желанные свободные города Запада путь заказан. Но кто бы мог подумать? Французское правительство встало на сторону царя! И лидеры французских социалистов тоже. Элек Шпитц был в отчаянии. «Реакция победила, — говорил он, — Мы откатились на сто лет назад». Протестовать, конечно, можно, — потому он и пришел к Пюнкешти, — а ведь что толку! «Эх, что там и говорить! Все кончено».

Пришел Дёрдь Уштор. Остановился в дверях комнаты. Подергал густые усы, набрал полные легкие воздуха и только потом произнес громко: «Добрый день, товарищи!..» — и поздоровался с каждым за руку. Уштор еще в самом начале войны переселился в Пешт. «Что-то будет! — сказал он. — Довольно нам плестись в хвосте, а ну-ка, встанем к голове».