Мартон и его друзья

Бывший сапожник, а ныне кельнер, г-н Фицек и сам, по мнению многих, переступал кое в чем границы нормального. Но ведь все зависит от того, кто устанавливает, что нормально и что выходит за пределы нормы.

Сам г-н Фицек, например, так говорил жене:

— Я, Берта, вовсе не считаю нормальным, что тяну изо всех сил и больше пятисот-шестисот форинтов в год выколотить не могу. А вот старый хрыч Франц Иосиф получает двадцать пять миллионов форинтов только за то, что протрет поутру глаза, напялит корону на башку да и подмахнет несколько приговоров: этого повесить, того повесить!..

Несомненно, были свои странности и у Пишты, сына г-на Фицека. Скажем, дадут ему подзатыльник — у господ Фицеков это было делом обычным, как в доброй мещанской семье какао на полдник, — Пишта заберется в угол и два-три часа тянет свое: «Ой, ой, ой!» И, как ни проси его, что там ни сули, не перестанет. А в другой раз и втрое больше достанется, но ему хоть бы что, как с гуся вода. Передернет плечом и снова возьмется за то же, за что трепку получил.

Лет в пять, в шесть он был уже страстным коллекционером. Наберет уйму камешков и играет, а бросит играть, закопает их, как собака кость. Но посмей только кто-нибудь тронуть его драгоценности! Привстанет Пишта на цыпочки, вытянется весь, уставится, как волк на луну, и начинает выть. А две-три недели спустя отдаст кому-нибудь эти самые камешки, даже не взглянув.

Собирал шарики, пуговицы, разные листики, спичечные коробки, пустые консервные банки и битые хрусталики от люстр. Прятал все это под кровать и даже ночью поднимался посмотреть, на месте ли его сокровища, не случилось ли с ними чего-нибудь. Со временем и они ему надоедали, он раздаривал все, и, если позднее недавние реликвии случайно попадались ему на глаза, Пишта отворачивался, словно стыдясь своей прежней привязанности.

Уроки он ненавидел. Первые полчаса еще кое-как слушал, потом его охватывала непреодолимая дремота, и тогда учитель начинал двоиться, расплываться у него перед глазами; а то начнет глазеть в окно, рассматривает стену противоположного дома, вспоминает что-то, строит планы, измышляет страшную месть за какую-нибудь воображаемую обиду.

Это он придумал, как таскать в городском парке использованные билеты из корзины, что стояла за занавесом, у входа на «Свободную сцену». Он аккуратно разглаживал утюгом скомканные бумажки и проводил по ним, пока не надоело, иной раз даже дюжину ребятишек. Это его, восьмилетнего мальчугана, «усыновили» проститутки, жившие на их улице: причесывали его, ласкали, кормили, и тщетно г-н Фицек колотил сына — мальчик не сдавался, снова и снова убегал к  т е м  женщинам. Но вот однажды (и бить не пришлось) Пишта сам перестал бегать  т у д а. Старательно обходил даже самый квартал, где жили  т е  женщины. На вопрос: «Почему ты не ходишь больше к нам?» Пишта отвечал: «Так!»

Он вообще любил короткие, казавшиеся часто бессмысленными ответы. Если его пытались убедить в чем-нибудь, он на все доводы отвечал обычно одним словом: «Ерунда!»

«Почему ты надел эти штаны, ведь они Бандины, не твои?» — «Ерунда!» — «Что же ты руки-то не вымоешь, смотри, какие грязные!» — «Ерунда!» — «Не сиди на подоконнике, упадешь, разобьешься!» — «Ерунда!»

То был такой трусливый, что даже залетевшая ночная бабочка приводила его в содроганье: он пугался, бежал от нее с отвращением и ужасом. А в другой раз, стиснув зубы, ловил бабочек руками, окунал в керосин или в денатурат, накалывал на булавки и клал в коробку из-под бисквита, в которой были жуки-рогачи, жуки-усачи, майские жуки, бабочки-капустницы, божьи коровки, тараканы, мухи, клопы; только с блохами не мог он сладить: никак не находил такой тоненькой булавки, которой удалось бы их проткнуть. Целыми днями возился он, бывало, с какой-нибудь блохой, не хотел сдаваться, но блоха все-таки рассыпалась у него в руках. «Вы мне такую блоху поймайте, — приставал к друзьям Пишта, — которую можно булавкой проткнуть…»

Однажды темным осенним вечером он на спор перелез через стену городского кладбища, да так долго бродил среди могил и не возвращался обратно, что ребята подняли отчаянный крик: «Пишта, возвращайся! Ты выиграл уже! Пишта!» Прошло немало времени, пока Пишта появился на высокой кладбищенской стене с деревянным крестом в руках — он стащил его с какой-то могилы. «У-у!» — громко завыл он. Зубы у него стучали. Вдруг поднялся ветер. Газовый фонарь, стоявший в десяти шагах от ребят, зашипел и погас; кусты затрепетали. «Господи, прости, господи, прости!» — с ужасом прошептал Пишта и отшвырнул крест. Но тут же тонкие губы его растянулись в торжествующую улыбку: «А я все-таки выиграл!»

В мире Фицеков почти в каждой семье был свой козел отпущения, на котором вымещались все обиды, получаемые в жизни. Слабых здесь не защищали, а клевали, как курица хилого цыпленка. «Идиот!», «Полоумный!», «Недоносок!» — этими кличками Пишту честили постоянно.

Мальчику исполнилось двенадцать лет. Он закончил шестой класс начальной школы. Выпускные экзамены и выдача аттестатов проходили в гимнастическом зале. Г-н Фицек не пошел: «Что там смотреть на этого идиота!»