Мартон и его друзья - [133]

А какая была радость, когда «хороший товарищ, которому некуда деваться», сразу же завоевывал расположение жены. Ночью, тихо перешептываясь, обсуждали они план дальнейших действий, и утром раздавалось громче, чем обычно: «Это я вам устрою… А в этом Анна поможет…», «В кухне есть горячая вода, можете вымыться с ног до головы… А грязное белье бросьте туда, в угол. Я постираю… Господи Иисусе!.. Да у него даже полотенца нет… Какого размера шляпу вы носите?.. Наденьте шляпу Тамаша…» И так это шло до тех пор, покуда попавший в беду человек не становился на ноги.

Были это гости или жильцы? Они и сами не знали. Попадались такие, что приходили с вечера, отсыпались за ночь и исчезали навеки. Иные оставались дольше, днем уходили на работу, и их, стало быть, можно было посчитать жильцами, вернее ночлежниками. А находились и другие. Они не только жили, но и столовались. И даже такие случались, которым хозяйка чинила белье, а по субботним вечерам брала с них плату за неделю. «Ладно, — решительно говорила статная, могучая женщина, — не будем спорить: пусть это пойдет за койку и за еду… а это останется вам на трамвай, сигареты и профсоюзный взнос. Ну так и быть, еще чуточку прибавлю, а больше никак не могу, надо отложить на одежду и на обувь». Некоторые сразу давали деньги, а иные за отсутствием заработка какое-то время не платили. Заранее ни с кем ни о чем не уславливались, и вовсе не по глупости, а совсем по другой причине.

После рождения первого ребенка Анна Пюнкешти вынуждена была бросить службу на почте. Потом пошли еще ребята, одни болели, другие умирали. Как ни рассчитывала Анна, заработка мужа не хватало, и приходилось ей брать работу на дом. Иногда она делала по три дела сразу: следила, чтобы суп не выкипел, вышивала, качала ногой люльку, которую смастерил Тамаш, и тут же, хоть и с перерывами, потому что надо было то суп отставить, то завязать порвавшуюся нитку, напевала песню. Денег не хватало, особенно в те месяцы, когда нужно было вносить плату за квартиру. В первые числа февраля, мая, августа и ноября семью Пюнкешти качало, как лодку в бурю.

«Придется кого-нибудь пустить на койку», — виновато и печально сказал как-то Тамаш. Как ни странно, но социалист Тамаш Пюнкешти, отлично понимавший причину своих неурядиц, винил за то, что им приходилось туго, что не может прокормить семью, прежде всего самого себя.

Пустили первого жильца. Но ни Пюнкешти, ни его жена не могли назвать цены, сторговаться с товарищем, который вынужден был приютиться у них в темном алькове на железной койке. «Дадите сколько сможете», — сказал постояльцу Тамаш, да так смущенно, будто предлагал ему краденый товар. «Сколько обычно платят», — добавила жена, не забывшая все-таки о сути дела. «Сколько совесть подскажет», — смягчил Пюнкешти недвусмысленные слова жены. «Когда деньги получите», — поправилась Анна, поняв из последних слов мужа то, чего жилец даже не заметил. И в уголках губ у нее появлялась та самая черточка-улыбка, многообразное значение которой было известно только Тамашу.

И у них оставалось приятное ощущение, что и постоялец их выручает и они помогают человеку. «Да вы не бойтесь за него, он никогда не прогадает», — говаривал Доминич, когда кто-нибудь хвалил Пюнкешти, к которому приводили всех бездомных, будто он по крайней мере был директором ночлежного дома металлистов. «Бьемся за существование и за идею», — произносил Пюнкешти известную избитую фразу, но в его устах она звучала почему-то трогательно.

Меньше двух постояльцев у них никогда не бывало. Иногда же число их подскакивало до пяти-шести человек. И могло бы подскочить еще выше, если бы новый гость, явившись, не убеждался сам, что лечь тут можно разве только на потолке. Но и в этих случаях товарища оставляли переночевать: «Куда же идти на ночь глядя?..»

Покуда ребята Пюнкешти были маленькими, жильцы не причиняли особых забот. Пюнкешти и жена, так же как и в молодости, ловили каждую минуту, когда могли остаться одни, и были счастливы: вот как хорошо, когда, кроме них, нет никого в квартире.

Пюнкешти не умели отказывать людям, которые нуждались в них, и обойтись без них не могли. А поэтому очередной «хороший товарищ, которому некуда было деваться», так и оставался в качестве члена этой численно неопределенной семьи. И Тамаша и Анну занимали люди с такими различными судьбами, да и ребята любили постояльцев, которые возились с ними, рассказывали им всякие истории о том, о сем, и каждый субботний вечер приносили в подарок конфетки или игрушки.

Но вот подросла Пирошка, и родителям пришлось призадуматься. Результатом этих раздумий оказался кусок ситца, которым они занавесили альков. Через него вечером струился свет керосиновой лампы; за ним появлялась чья-то фантастически огромная тень; иногда слышалось тихое пенье какого-нибудь молодого жильца, а по ночам кашель, вздох и храп пожилого постояльца.

На этот раз на квартире у Пюнкешти стояли два молодых человека и одна собака. Один из них был Пишта, брат Маришки Хорват, которая жила в прислугах у Игнаца Селеши. Это был тот самый паренек, которого жена приказчика уговорила пойти добровольцем в армию, ибо ей хватило пяти недель страстной любви, объяснила ему, что по окончании войны он получит землю. Словом, это был тот семнадцатилетний парень, которому Дёрдь Новак сказал на улице Петерди: «Ты всегда был таким ослом, сынок?»