Мартон и его друзья - [130]

— А себя?

— Не знаю.

— Фицек Бесшабашный.

— Почему Бесшабашный, когда я все точно обдумываю заранее?

— А почему Ногтечистка? — спросил обиженный Геза.

Так и проспорили какое-то время. Галдели наперебой. Их развеселила возможность скоро получить работу. Да и голод делал свое дело: ребята становились все возбужденней. Может быть, вот-вот подадут бульон с курицей, галушки с творогом и шкварками, хлеб «гармошкой», масло и крынки молока… У-у!

…Они постучались в третий дом справа. Когда хозяин вышел, Лайош Балог любезно спросил его:

— Вы и будете Кендереши Беспортошный?

Физиономия у хозяина перекосилась. Он покраснел как рак.

— Осел! — прошипел Мартон. — Мы, батенька, работу ищем, — обратился он к вышедшему мужику.

— Нету! — бросил хозяин.

— Нету? — спросил Мартон так, будто хотел сказать: «Быть не может. Я точно распланировал заранее. Не извольте слушать этого олуха Лайоша…» — Нету?

— Нету.

— Хоть какую-нибудь работу. — Раз нет, так и никакой нет.

— А у кого же есть… дядя Кендереши? — спросил Мартон, бросая укоризненные взгляды на Лайоша, который понял уже, какого он дал маху. — А у кого же есть?

— У кардинала эстергомского! — крикнул Беспортошный и захлопнул ворота перед носом у Мартона. К доскам с вопросом не обратишься!

Что же будет теперь? Ни работы, ни гостеприимства. А ведь это венгерская деревня. Почему им так ответил хозяин? Потому ли, что Лайош назвал его «Беспортошный», или все равно бы прогнал? Ребята уселись на лавку, которая приткнулась возле какого-то длинного забора, и начали обсуждать: вернуться домой или продолжать путешествие? Неподалеку от них на колокольне пробили полдень. В деревне все сели обедать, а они для своего бесплатного отдыха раздобыли пока что только свежий воздух. Еды, питья и крова еще недоставало.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, из которой выясняется, какая беда постигнет Шаролту, если муж ее станет депутатом, и что Волга уже в 1914 году была ближе к Дунаю, чем это предполагали географы

1

Доминич и перед войной старался угождать начальству. Когда его приглашал к себе заместитель редактора «Непсавы» или председатель совета, профсоюзов, он не отдавал им честь только потому, что они сами запрещали. «Не дурите, Доминич! Еще увидит кто-нибудь!»

В глубине души Доминич считал, что в союзе есть сотни подобных ему и даже еще более способных металлистов, из которых точно так же можно настряпать заместителей секретарей. Поэтому он подозрительно относился к товарищам, которые, по его мнению, могли с успехом заменить его, клеветал на них, врал, а иногда, споткнувшись на ком-нибудь, суеверно начинал его бояться. Так было, например, последнее время с Пюнкешти. А на самом деле людей, подобных Доминичу, готовых без звука выполнять и даже перевыполнять любые указания сверху, было не так уж много. Шниттер и компания знали это и ценили Доминича. Они превосходно понимали, что и после того, как Доминичу запретили «отдавать честь», он все равно в душе брал под козырек и щелкал каблуками.

На фронт он не желал идти не по убеждению, а из трусости. Он даже представить себе не мог такого дела, такой идеи, ради которой стоило бы подвергнуть опасности хоть один волосок на своей голове. Секретная комиссия партийного руководства добилась для него освобождения. А так как Доминич чуял, что война окончится не скоро, что сейчас-то и забушует она по-настоящему, он, оказавшись перед начальством, брал под козырек и щелкал каблуками уже после каждой фразы. Длинные ноги его вздрагивали от самого пояса, как вздрагивает после смиренных покачиваний маятника большая стрелка и каждую минуту прыгает дальше. «Война разразилась, товарищ Шниттер!» Щелк! «Профсоюзы объявлены на военном положении». Щелк! «Честь имею доложить!» Щелк!

…Нынче, как обычно в воскресенье, он до обеда валялся в постели. Шаролта принесла ему завтрак, и Доминич, уставившись в тарелку, слопал его с такой невероятной быстротой, будто неделю не ел.

— Еще есть? — коротко осведомился он, не поинтересовавшись даже, не спросив жену: «А ты поела?», и уплел все без остатка.

Потом откинулся на подушку, укрылся одеялом до подбородка и задремал. Он лежал на спине, не шевелясь, стараясь не касаться шелка одеяла небритым подбородком, чтоб он не зачесался и не потревожил сон; спал и не спал, смотрел и не смотрел, думал и не думал.

Шаролта сперва осторожно и тихо убиралась в комнате. «Детей» своих вынесла на кухню, чтобы не мешали.

— Папа спит, — сказала она собаке, коту, попугаю, канарейке и двум морским свинкам. — Ведите себя хорошо! — и притворила дверь.

Покончив с уборкой, взяла под кроватью башмаки Доминича и унесла; из прихожей долго слышалось, как она чистит их. «Башмак должен блестеть, как крест на колокольне».

Так под шуршание щетки Доминич и заснул. Шаролта вернулась, поставила ботинки на коврик возле кровати. С нежностью посмотрела, как они стоят, бессмысленно разинув зияющие пасти. Хотя Шаролта ступала неслышно, но юбка ее шелестела, и доски пола скрипели под тяжестью ее грузного тела. «Не может потише ходить?» — тупо пронеслось в голове у дремавшего хозяина дома, и то же чувство мгновенно отразилось на его «мужественном» лице. (Так говорила Шаролта о лице мужа: «некрасивое, но мужественное»). Доминич начал разглядывать из-под полуприспущенных ресниц стены комнаты. «Красить уже надо!» Жена на цыпочках устремилась к дверям: он видел только ее блузку и руку, на которой висели его брюки и пиджак. Шаролта собиралась их почистить. Подтяжки, свисавшие до самого пола, колыхались в такт с юбкой Шаролты. Но вот и юбка и подтяжки скрылись за затворившейся дверью, и Доминич, погрузившись в сон, очутился в Союзе маляров. Он беседовал с секретарем союза Балашем, поддакивал ему, хотя обычно взгляды у них расходились. Но он поддакивал, поддакивал, чтобы перейти, наконец, к делу; заговорить о том, что надо покрасить квартиру. Лежа на спине, Доминич улыбался в полудреме — казалось, рот его вот-вот расползется до ушей.