Марсиане - [68]
— Никакой сейчас надежи на молодежь нету… — объясняла она. — Коли до кладбища снесут, и то, слава Богу, если не выронят где. А дальше–то своими ногами придется чапать. А сколько идти? Кто знае… А сколько там по теменкам идти, пока к свету не выбредешь?
Райцентровский батюшка, последнее время все чаще наезжавший в поселок, услышав ковригинские рассуждения, очень сильно рассердился.
— О душе надо думать, а не об очках! — строго сказал он. — Там и слепые прозреют, если душа спасена будет.
И хотя бабушка Ковригина к батюшке с уважением относилась, слова эти ей не понравились. Поджала она губы.
А когда батюшка уехал, сказала, что батюшка сегодня, не подумавши, глупостев наговорил.
— Душа… — передразнила она батюшку. — О душе у нас всю жизнь думано. Правильно батюшкой говорено: и слепой прозрее… А только ведь, подруженьки, а батюшка небось не все знае. Да и откуда знать, если он и в городе не бывае? А ко мне внук приезжал. Такое рассказывал, что и вспомнить страшно. Все у их там перестраивают сейчас, только пыль столбом стоит. А там? Может, там тоже какие новые порядки завели? Не, подруженьки. Я думаю, надо нам очками запастись, раз мы все хорошо жить стали…
И остальные бабушки слушали Ковригину и кивали.
Такими они и запомнились мне.
Сидят на скамеечке, поглаживают шершавыми темными пальцами новые футляры для очков. А сами — старые все, ветхие совсем. Столько увидевшие в жизни, что и к смерти своей уже привыкшие, без страха думающие о ней, как мы думаем, например, о поездке в другой город.
А если в незнакомый город ехать, то как же очками хорошими не запастись?
Так и стали в поселке бабушек с очками хоронить.
Надежнее все–таки, веселей с очками–то.
Мэр Вознесихи
Глава первая
Председатель Вознесихинского сельсовета Василий Федорович Шершаков получил бандероль, залепленную заграничными марками.
Почтальонша Нюша стояла у порога и не уходила, ожидая пока Василий Федорович распечатает пакет.
— Ты бы шла, Нюша, — откладывая пакет в сторону, сказал Василий Федорович. — Смотри! Куры–то всю твою почту загадят.
Нюша выглянула в окошко и испуганно вскрикнула. На ее почтальонской сумке, привязанной к двухколесной тележке, горделиво возвышался петух и зычно скликал кур.
Нюша всплеснула руками и выбежала из дома, так и не узнав, что принесла она председателю.
А Василий Федорович подошел к столу, на котором сверкал затейливыми завитушками самовар, и положил перед собой исписанный не нашими буквами конверт. Только одна надпись была по–русски. Красным карандашом кто–то приписал сбоку: «поселок Вознесиха. Председателю сельсовета».
— Вера! — крикнул Шершаков. — Ты спишь, что ли?
— А что, папка? — отозвался из глубины дома тонкий девичий голосок.
— Иди сюда…
На кухню, шлепая домашними тапочками, вышла большеглазая дочка Шершакова.
— Что случилось? — зевая, спросила она.
— Ничего… — Василий Федорович разорвал пакет. — Ты в школе английский учишь?
— Английский…
— А это на каком? — Шершаков вытряхнул из пакета брошюрки в ярких обложках.
Верочка встала коленками на стул и склонилась, разглядывая брошюрки.
— Это по–английски, папка, написано. Только… Только тут слова какие–то незнакомые. У нас в учебниках проще тексты.
— Отличница! — Василий Федорович отобрал у дочки листки. — И чему вас только учат?
— Всему, папка! — засмеялась Верочка. — А ты сходи лучше к дяде Кеше Троллейбусу. Он мне такое сочинение написал по–английски, что потом учитель автоматом пятерки ставил. В иняз советовал поступать.
— Ну это и видно… — Шершаков сложил брошюрки и листочки в пакет и встал. Он и сам уже понимал, что придется ему идти к Сутулову.
Глава вторая
Иннокентий Павлович Сутулов, прозванный в поселке Кешкой Троллейбусом, появился в Вознесихе два месяца назад. Въехал он в поселок на старом троллейбусе. Мотались по сторонам длинные палки токоснимателей, троллейбус, дребезжа, подпрыгивал на ухабах и тащился вперед, буксируемый новеньким МАЗом, за рулем которого сидел рыжеволосый парень Гоша, с мутноватыми от задумчивости глазами.
— Направо, направо бери, Гоха! — кричал из троллейбуса однорукий мужик. — Штангу ведь поломаем, черт рыжий!
Гоша испуганно крутанул баранку, троллейбус дернулся в сторону, наклонился, штанга его перелетела в огород бабки Егорихи. Падая, она выломила две штакетины из забора и прочертила по аккуратным, только что вскопанным Егорихой грядам глубокую борозду.
— Ироды! — выскакивая на крылечко, закричала Егориха. — Залили зенки–то! Господи! Моду–то какую взяли — с пьяных глаз прямо по грядам на троллейбусе тащатся!
— Не ерепенься, бабка! — строго сказал ей Сутулов, пытаясь одной рукой вытащить упавшую в огород штангу. — А то, смотри, я к ответу тебя притяну. Кто тебе разрешил на автомагистрали избу ставить?
Егориха так и застыла, позабыв закрыть рот. Изба ее всегда стояла здесь, но никакого разрешения не было.
Сутулов сразу просек это обстоятельство.
— А если бы я на трамвае ехал? — наседал он. — Тогда что? Рельсы дугой гнуть прикажешь?
С трудом, сломав при этом еще две штакетины забора, он вытащил из Егорихиного огорода штангу.
— Трогай, Гоха!
Только тогда и опомнилась старуха.
