Марсиане - [29]

— Теперь надолго хватит.

Муж ничего не ответил ей.

И вот наступил день выписки.

Правда, с утра еще поволынили, и в поселок Коленков приехал уже под вечер. Уже начинало темнеть. Грязь на Розе Люксембург стянуло морозцем, и улочка казалась почти чистой… Скоро и совсем стемнело. Только силились превозмочь осенний мрак редкие уличные фонари, да еще на шоссе, вдалеке, растекалось зарево родоновых огней. Проблескивали огни и из окошек соседних домов, но там света было совсем мало, и, сдавленный так и не облетевшими кустами в палисадниках, свет не мог прорваться на улицу, и дома казались угрюмыми, нежилыми. Тем не менее жизнь в них совершалась своим чередом — почти везде топили на ночь печи котлов, и в чистом, холодном воздухе пахло едковатым угольным дымом.

Коленков подошел уже к дому и хотел было подняться на крылечко, но остановился, настороженно шевельнул ноздрями. Лицо его вдруг прояснилось, и о он, зацепившись больной ногой за порог, ввалился в дом.

— Ты чего сидишь, а?! — не здороваясь, крикнул жене.

— А что? — оторопев, вскочила та. — Чего стряслось–то? Где?

— Да у соседей! — Коленков кинул на стул узелок с больничным и, хромая, быстро прошелся по кухне. — Василь Степанович–то дровами топит! Ты выйди, понюхай!

И, не дожидаясь жены, снова вышел на крыльцо. Ветерком тянуло сюда сладковатый и добрый дровяной дым…

Вышла следом и жена.

— Иди в дом! — сказала она. — Еще не хватало, чтобы простыл после больницы.

— А! — досадливо ответил Коленков и чуть отошел от крылечка в глубь сада, чтобы свободнее и глубже дышать отсюда забытым запахом дровяного дыма.

Жена подумала и, кутаясь в фуфайку, накинутую на плечи, тоже подошла к нему, села рядом на садовую скамейку.

— Вкусно пахнет… — сказала она. — Это Марасевич перед твоим приходом старые яблони спилил, вот и жжет сучья… А раньше–то… Помнишь, когда мы поженились, тогда только дровами и топили…

— Раньше… — Коленков покачал головой, — Раньше и мы другие были. Раньше я с такими бугаями схлестывался, и то ничего…

Он замолчал, глядя, как проклевываются за черными ветвями деревьев первые звездочки в вымороженном чистом небе. Добрый соседский дым иногда наплывал на них, и звездочки чуть тускнели, но ветерком относило дым в сторону, и снова они становились яркими.

Тихо было вокруг.

Только прошумела на шоссе машина, и снова все стихло…

Ночной сторож

Ночами, которые попадают на четные числа, задолго до рассвета, когда зябко и холодно становится даже в летние, теплые месяцы, медленно растворяются ворота в глухом тесовом заборе, что окружает орсовские склады, и в жиденьком свете электрического фонаря возникает хромоногий сторож Федор Алексеевич Гаврилов. В любую погоду на нем — затертый, порванный полушубок, в любое время года на ногах — валенки. Летом — с натянутыми на них галошами, а зимой — подшитые… За спиной Гаврилова — ружье…

Не спеша, прикрывает он ворота и сторожко оглядывается вокруг. Света фонаря не хватает, да и не может хватить никакого электричества на густую темноту, что скапливается к рассвету, но Федор Алексеевич смотрит вокруг и все видит — и белую церковь на взгорке, и дома, крестом разбегающиеся от нее, и поля, и далекий гребешок леса, и проселочные дороги, которые бегут к соседним Богачевкам и Демьяновкам… Ничего этого нет. Давно уже разрушили церковь, давно позарастали кустами поля, и давно исчезли проселки, потому что давно уже нет ни Богачевок, ни Демьяновок — все они захирели в послевоенные годы, исчезли без Федора Алексеевича, зарабатывавшего себе в Норильске северные надбавки и северную пенсию. Восемь лет назад, когда он вернулся сюда, уже ничего не осталось от прежней жизни. Зато появилось тут несколько пятиэтажек, появился заводишко, автотранспортное предприятие, заасфальтированная улица, школа, два магазина да эта орсовская база, на которую и устроился сторожить Гаврилов.

И то, что было, и то, что стало, — всё видит сквозь темноту Федор Алексеевич и, постояв в жиденьком свете фонаря, медленно переставляя ноги, идет вдоль забора, как и положено по сторожевой инструкции, осматривает, нет ли каких приготовлений к покушению на вверенные под его охрану орсовские склады. Никаких приготовлений, конечно, нет. За восемь лет только раз пытались проникнуть на склад местные пьяницы, но были задержаны Федором Алексеевичем. За это объявили Гаврилову благодарность и выплатили денежную премию. Но это тоже давно было. Лет пять назад. А теперь уже давно никто и не пытается ничего украсть с базы в ночное время. Воруют обычно днем и на самых законных основаниях — по накладным… То, что воруют, знают все. За восемь лет уже два раза менялось начальство ОРСа. Некоторые отстранены от работы, а некоторые и срок получили. Впрочем, и новое начальство тоже ворует. Пока об этом еще никто не знает, только Федор Алексеевич… Но, поскольку воруют в дневное время, Федор Алексеевич не волнуется, он знает: придет час, и нынешних начальников посадят, как посадили прежних. Власть нынче справедливая стала, не мешает людям воровать, но и много воровать тоже не разрешает.

Федор Алексеевич тоже бы мог воровать, но ему это не надо. Пенсия — сто сорок рублей, здесь — за сторожевую работу — сто, на одного хватает, а сожительница, у которой квартирует Гаврилов, сама пенсию получает — восемьдесят рублей, да еще хозяйство держит, да еще огород. Куда деньги–то девать, если ни у него, ни у нее никого не осталось из родни? Не ворует Федор Алексеевич и работой своей вполне доволен, хотя и приходится ухо востро держать. Потому как у начальников орсовских, когда они заворуются совсем, прямо–таки жжение в заднице начинается, так им хочется, чтобы обокрал кто–нибудь склады. И тут уж зевать нельзя. Тут уж в оба глаза смотреть надо, чтобы и пломбы висели на складах в целостности и чтоб все чин чинарем.