Марсиане - [31]

Вечером к нему пришли. Директор школы и председатель сельсовета. Был с ними и молодой паренек. Федор Алексеевич принял его вначале за учителя, но паренек оказался самым главным в компании. Он был парторгом завода. Не того заводишка, что располагался в поселке, а большого, который находился где–то в городе и которому здешний заводишко подчинялся.

Но это выяснилось по ходу разговора, а поначалу паренек помалкивал, слушал директора школы. Зато тот сразу попер на Гаврилова.

— Антисоветская пропаганда… Сорвали воспитательный процесс! Разлагаете молодежь! — выкрикивал он. — Вы… Знаете, что с вами надо бы сделать?

Он замолчал, вытирая платком пот со лба.

— Кстати… — сказал вдруг председатель сельсовета и неприятно усмехнулся. — А вы ведь, когда прописывались, не сказали нам, Федор Алексеевич, что ваш отец кулаком был.

— Мой батя героем гражданской войны был! — ответил Гаврилов. — Вот, полюбопытствуйте, если интересуетесь.

И он протянул председателю сельсовета заранее приготовленную газету. Газету эту Гаврилов привез с Севера. Когда его награждали медалью там, в местной газетке появилась заметка о нем, в которой, между прочим, со слов самого Гаврилова, было написано, что его отец — герой гражданской войны…

Газета произвела впечатление. Председатель сельсовета хмыкнул и передал ее пареньку.

— А чего же тогда Штопман его выселил? — спросил директор школы.

— Я уже рассказал школьникам… — ответил Федор Алексеевич, — изба ему наша понравилась. А так бы свою строить пришлось… А зачем трудиться? Он ведь как говорил? Он говорил, что мы, деревня то есть, колония. Он — хозяин, а мы — работать должны и никаких прав не имеем. Вроде как негры на плантации.

Говорил это не Штопман, это отец Федора Алексеевича говорил, что так Штопман считает, но никто из пришедших не догадался спросить, когда это Штопман мог разговаривать с девятилетним Гавриловым, а сам он не стал далее распространяться на сей счет. Отобрал у гостей газетку и, аккуратно свернув ее, спрятал в ящичек, где лежали у него документы и медали.

— Н–да… — пробормотал директор школы. — Ситуация…

И по тому, как посмотрел на паренька, Федор Алексеевич наконец–то сообразил, что этот паренек и будет у них главным.

— Троцкистская мысль… — задумчиво сказал паренек. — Тогда такое бывало, пока не ликвидировали уклоны.

— Ну и дела… — проговорил председатель сельсовета, потому что паренек замолчал, задумавшись. — Столько уж лет прошло. А может, замнем эту историю–то? Что старое ворошить. Война была… После войны вон сколько наворочали. Как вы будете, Федор Алексеевич? Не все ли равно это сейчас?

Вообще Федор Алексеевич сам не ожидал, что так сложится беседа. Выступая перед пионерами, он был готов и к тому, что его с работы выгонят, и вообще, песочить начнут. Ан, нет… Вон как все повернулось… Хотя чему же удивляться? Этим молодым начальникам ни до него, ни до Штопмана дела нет, им главное, чтобы спокойно все было… И тут–то и осенило Гаврилова.

— Можно и замять, конечно… — сказал он, закуривая. — Чего ж вспоминать, как моя мать в Сибири под деревом в снегу с грудным младенцем замерзла, пока, значит, Штопман здесь на перинах полеживал да любовался, как рабы деревенские на полях курочатся. Не в том дело, чтобы старое ворошить. Однако вот я интересуюсь чем — разрешение–то на этот памятник имеется? Утвержден он в инстанциях или как?

И по тому, как испуганно заерзал председатель сельсовета, Федор Алексеевич понял, что не знает тот ничего, не знает, что поставили памятник Штопману по решению колхозного правления в шестидесятом году, когда колхоз здешний немыслимо, как ему писала тогда тетка, разбогател. Тетка звала Гаврилова вернуться, но Федор Алексеевич уже прочно на Севере обосновался и возвращаться не пожелал. И слава богу, что не вернулся. Колхозного богатства только на памятник Штопману, похоже, и хватило. Вскоре колхоз начал хиреть, его слили с другим колхозом, потом преобразовали в совхоз, потом построили здесь филиал завода, и от прежнего народа никого почти и не осталось. Может, конечно, в каком–нибудь архиве и сохранилось то постановление насчет памятника, но его же небось еще отыскать надо.

Не знал ничего о разрешении на памятник и директор школы. Он снова вспотел, вытащил платок и начал промокать им пот. А паренек побарабанил пальцами по столу, и, хотя и не сдвинулся с места, но как–то отстранился от своих сотоварищей, показывая, что он к этой истории с памятником никакого отношения не имеет.

— Владимир Андреевич? — заискивающе спросил у него председатель сельсовета. — Может быть, вы подскажете, что нам делать?

— Я?! — еще более отстраняясь, ответил паренек. — Ну, что вы, товарищи? Это ваше, местное, так сказать, дело. Мы, когда начали строить здесь цеха, ни колхозов, ни совхозов уже не застали. И откуда ваш Штопман взялся, я не знаю. Вы уж сами разберитесь с этим делом. Наведите справки в архивах, с местным райкомом партии посоветуйтесь. А мне… — он взглянул на часы, — пора.

Он вежливо попрощался и вышел. Скоро ушли и директор школы с председателем сельсовета. Прощаясь, директор школы, перейдя почему–то на шепот, попросил Федора Алексеевича временно не будировать затронутого сегодня вопроса.