Марсиане - [25]

А Марасевич и Коленков не ссорятся. Если и спорят, сойдясь у общего забора, то только о выгодах местоположения Золотозубовки.

Марасевичу очень нравится, что воздух здесь чистый, густо настоянный на яблоневом цвете, на запахах разных полезных для здоровья трав, а Коленкову воздух тоже нравится, но вот — на завод далеко ходить.

— Это ничего… — утешает его Марасевич. — Зато дыму нет. Гадостью не дышим.

— Конечно, ничего… — соглашается с ним Коленков. — Особенно если работать не требуется…

И тогда Марасевич снова рассказывает, как вкалывал он на севере, на шахтах, где климат сильно укорачивает человеческую жизнь, и поскольку пенсией каждый имеет право пользоваться, ее и дают пораньше.

Коленков не спорит с ним, кивает. Да–да, конечно. Может быть, и так все. Чего же спорить, если Марасевич и в самом деле приехал откуда–то, купил за восемь тысяч домик на углу Розы Люксембург и Карла Либкнехта, у старушки Тарасовны купил, которая в город к сыну уехала, и стал его, Коленкова, соседом. Да, все так… Но все–таки…

— Многое у нас еще в стране непонятное, — задумчиво вздыхает Коленков и берется за прерванное дело: или в саду с деревьями возится, или по дому старается,

А Марасевич тоже принимается за дело и тоже или возле деревьев копошится, или по дому чего затеет.

И всегда то же самое, что и Коленков.

Потому как, хоть и разное у них социальное положение (один — пролетарий, движущая, так сказать, еще в недавнем прошлом сила, а другом — обыкновенный пенсионер), но ни сад, ни огород об этой разнице знать не желают. В домашнем обиходе эта разница никак и не чувствуется. Нет здесь коммунальных удобств, и если и живут соседи с водопроводом, с паровым отоплением, то все это свое, своими руками сделанное, и обо всем надо заботиться самому.

А заботы сближают. Так что напрасно дружба Коленкова и Марасевича дивит золотозубовцев. Хотя, конечно, и их тоже понять можно. Очень настороженно живут здесь люди. И раньше настороженно жили, и теперь настороженно живут. Как же тут не говорить? И говорили. И обсуждали. Особенно бабы. Как сойдутся у продуктового ларька, так и начинают делиться друг с другом своими сомнениями — только коронки золотые сверкают.

Прячем всегда в таких разговорах поселковое сочувствие склонялось, как ни странно, на сторону пенсионера Марасевича, пришлого человека, а своего, сызмальства известного золотозубовца Коленкова осуждали. Это потому, что пришлый Марасевич понятнее был, ближе… Кормился он, как и все уважаемые поселковые жители, не с заводской работы, а со своего участка. А ханыга Коленков, это бабы его так прозвали, на базаре ни одного денечка за прилавком не простоял, и хотя на его участке исправно росли огурцы и помидоры, вишни и яблони, клубника и смородина, но вез их Коленков не на базар, а, пользуясь блатом, сбывал прямо на заводе. У них там вроде какой–то приемный кооперативный пункт работал…

— Чего ему на базаре ноги топтать? — рассуждали бабы. — Он и на заводе тысячами гребет…

— А чего тогда машину не купит?

— Обнаружиться боится…

— А–а… Вот ведь подлюка, а?

Пенсионер Марасевич в подпольную деятельность соседа не верил и по–своему даже уважал его, что умеет тот без базара обходиться. Самому–то Марасевичу без базара не свести было концы с концами. Все–таки и по дому расходы, да и детям помогать требуется. И дочери посылать, и сыну.

И утром, глядя, как с корзинкой в руке выходит Коленков из калитки на улицу, всегда улыбается он. Приветливо улыбается, одобряюще и при этом чуть–чуть завистливо.

— Доброго утречка, — говорил он, подходя к забору, чтобы получше рассмотреть — чего там, в корзинке у Коленкова. — Клубничка–то как в этом году уродилась, а, Алексей Петрович?

— Н–да… — задумчиво отвечал Коленков. — Уродилась. Пожалуй, больше ее, Василь Степанович, будет, чем в прошлом годе.,.

— А на базаре–то она по шесть рублей ведь идет…

— И что, по шесть и берут?!

— Еще как! С руками отрывают. Вот ведь жизнь какая пошла?

— Н–да… — вздыхал Коленков и перекладывал корзинку с клубникой в другую руку. — Жизнь хорошая… В городе люди живут, так, конечно, есть у них деньги… А я вот своим по три рубля отдаю…

— Дешево, — качал головою Марасевич.

— А больше не платят, Василь Степанович. Рабочие люди все — откуда лишние деньги?

И, попрощавшись, шел Коленков по тонущей в зелени садов Розе Люксембург, сворачивал на Луначарского — спешил на завод, чтобы успеть до начала смены сдать в заводской ларек собранную клубнику.

Марасевич смотрел ему вслед, пока не сворачивал тот, и завидовал, честное слово, завидовал в эту минуту соседу.

Конечно, он бы тоже мог отнести свою клубнику на завод, сдать по три рубля, но близкая ли дорога? Да еще проторчишь там неизвестно сколько. Это соседу хорошо — ему по пути, а свободному человеку как? Лучше уж на базар, в город, — и дорога знакомая, и люди смеяться не будут… Да хоть и настоишься там, а все–таки шесть рублей — это не три. Вдвое больше, конечно, не получится, но больше, факт…

Вздыхая, отходил Марасевич от забора и не спеша принимался копаться в грядках, дышал полезным воздухом и ждал, пока прибежит паренек от Морозовых и, разевая желтый от золотых коронок рот, выпалит: